«Мы как копеечные свечи, – сказал о преподобном Серафиме Саровском архиепископ Воронежский Антоний (Смирницкий), – а он как пудовая свеча, всегда горит пред Господом и прошедшей своей жизнью, и настоящим дерзновением пред Пресвятою Троицею».
Многочисленны чудеса, сотворенные дивным старцем, и, наверное, каждый сможет отыскать в копилке своей памяти примеры его благодатной помощи. Но многие ли из нас, получивших исцеление, вразумление, наставление или даже спасение от гибели, приносят ответное благодарение Господу и его святому угоднику Серафиму?
Иван Сергеевич Шмелев, русский писатель-эмигрант, укрепленный в своей вере чудом излечения от тяжелой язвенной болезни по молитвам преподобного Серафима Саровского, отдает все свои силы и талант тому, чтобы «оповестить» людей об истинности веры православной. Об этом он пишет в своем рассказе «Милость преп. Серафима»: «То, что произошло со мною в мае сего 1934 года, считаю настолько знаменательным, настолько поучительным и радостным, что не могу умолчать об этом. Мало того: внутренний голос говорит мне, что я должен, должен оповестить об этом верующих в Бога и даже неверующих, дабы и эти, неверующие, задумались… Чудесно слово Исайи: «О, вы, напоминающие о Господе! не умолкайте!» (Ис.62:6)».
Об этом же редком (увы!) благодарении даже за давнюю помощь, много десятилетий тому данную, но не забытую, о заповеданном благодарении, хранимом и трепетно исполняемом во что бы то ни стало, о «памяти-радовании» повествуется и в другом рассказе Шмелева, скорее всего основанном также на исторических фактах.
* * *
Еловые лапы
День был будний, метельный, музейные посетители были редки, и появление старика, в ветхом полушубке, в лаптях-онучах, с мешком за спиной, привлекло любопытство музейских и хорошо запомнилось.
Выдававшая входные ярлычки спросила старика с удивлением: откуда он и что ему тут нужно?
Старик сказал: «Из-под Сарова, пришел Батюшке Серафиму поклониться». Сказал твердо, – видимо, знал, что не ошибся местом. На его спрос: «где тут у вас Батюшка Серафим?» – выдавальщица показала на лестницу: «там укажут».
Как узналось после, она – «смутилась как-то… забыла приказать старику оставить мешок здесь».
Старик, хоть и очень старый и согбенный, поднимался по лестнице легко и совсем неслышно в своих лаптях. Лестница была в три колена и крутовата, и бодрость старика удивила выдавальщицу.
На верхней площадке сидела барышня, пробивавшая ярлычки. По ее словам, старик и не задохнулся даже. На досуге она читала, и неслышное появление такого необычного посетителя испугало даже ее. Она тоже спросила, откуда он и зачем. Получив тот же ответ, что и нижняя, заинтересовалась «такой редкостью» и на досуге, без посетителей, стала спрашивать, то и се, далеко ли отсюда до Сарова, приехал по железной дороге или подвез кто, как разыскал музей… Старик отвечал ясно и охотно, – оказался детски-откровенным. Пришел пешком, по обещанию; от Сарова верстов сот пять, шел боле месяца, «все было хорошо, задачливо»; а пришел – «по маменькину наказу, для памяти». Для какой… «памяти»? – «Как маменька помирала, – наказала: „помни, Ваня… вымолила я тебя у Батюшки Серафима…“ – „отмолила, стало-ть, маменька меня…“ – „воздвиг тебя Батюшка Серафим-Угодник…“»
Слово за слово, узнала барышня, – «как воздвиг». Усадила старика на стул, поотдохнуть, – пожалела, какой он старый, заросший, «как моховой»; борода стала уж и зеленоватой будто.
И вот что узнала барышня.
Мальчонком был он дюже болен, вот-вот помрет; ни рукой, ни ногой, сразу с чего-то сталось. Все слезы маменька выплакала, все ходила к Батюшке Серафиму на могилку, от их села верстов сорок. И Батюшка Серафим воздвиг его. С той поры всякий год хаживали они на могилку, правили панихидку, – «порадовать-поклониться цветочками, с его полянки в бору», а в зимнюю пору еловые лапы в бору ломали и сосновые сучочки с шишечками на могилку клали – порадовать. А как «просветились мощи», годов тридцать тому, беспременно два раза на году навещивали. И маменька померла, и жена-покойница померла, и сынка в большую войну убили; и внуки попримерли, «от бедовой жизни», никого у него теперь… а то все ходили, «по завету, для памяти». А как Батюшку Серафима «взяли от нас…» – стал дознавать, куда увезли его. Верные люди и указали, только молчать велели… Вот и пошел Батюшку искать. И теперь хорошие люди есть, «законные»: и ночевать пускали, и покормят от скудости, и на печь даже погреться дозволяли, и копеечки подавали – и от них чтобы поклониться Батюшке Серафиму, свечечку родимому поставить… А то и всплакивали… – «Скажу им святое слово – „плачущий утешутся…“ – ан и станет им весело». Задачливо было всю дорогу. Паренек однораз нагнал, с оружией, который высокой при начальстве, – «что за человек?.. куда-а?.. – строго-то так было окрикнул… а ничего, нестрашный: – чать тебе, дед, годов сто будет?..» На ахтынабиль к себе сесть велел… – «помчало, снегу не видать!..» Сто не сто, а за восьмой десяток много перешло.
Помнилось еще барышне, как другое начальство бумажку ему сунуло, «орленую»: «везде тебя, дед, с колокольным звоном будут встречать с моей бумагой!» – «Да я ее, малость отойдя, в снег сунул, от греха… ну-ка она неправая?..»
Барышня сама довела старика до той двери… – и спохватилась, что отпустила его с мешком: «в голову как-то не пришло!» После было ей строгое внушение, но без особых последствий.
Когда старик вернулся оттуда, она сказала ему присесть и подала воды в кружке, но он пить не стал, сказал: «не, там снежку пожую». Она предложила ему кусочек сахару, «для силы», но он отвел ее руку с сахаром: «не, милая… меня и покормят, и чайком напоят… хорошие люди есть». Ей стало грустно: не принял от нее водицы даже.
Из расспросов у старика и по рассказам музейских… (это «явление» произвело сильное впечатление даже и на «ответственных» при том отделе), узналось, что произошло там.
Дававшая объяснения посетителям, «ответственная», – «была, прямо, поражена» появлением старика с мешком. Старик нимало не смущался, объяснений не слушал, а первым делом спросил-перебил: «где положили Батюшку Серафима Преподобного… от нас взяли из Сарова?..» Она показала на витрину. Он поглядел на «ответственную» «недоверчиво» и перебил настойчиво, строго даже: «а не обманываешь?.. самый тут Батюшка Серафим и покоится?!..» Она сказала «этому темному»: «ясно – тут! вон, за стеклом, и косточки…»
Из слухов, ходивших среди музейских, узналась «вся история».
«Ответственная» сначала «немножко растерялась, но взяла себя в руки», велела старику отдать ей мешок: «с вещами у нас нельзя!.. как тебя пропустили?!..» Старик отмахнулся головой и сказал «упрямо»: «не, не дам я тебе мешка!.. это Батюшке Серафиму, память». Она оставила: «что требовать с такого!..»
Подойдя к указанной витрине, где были «останки из Сарова», старик трижды перекрестился и положил три земных поклона. «Ответственная» хорошо не помнила, смотрел ли старик за стекло… – «кажется, поглядел». Но заметила, что в его бороде блестели слезы… Говорили, что, по ее словам, – «досадно ей как-то было… жалкий, темный народ!»
Положив поклоны, старик снял со спины мешок и стал развязывать… Она сейчас же ему сказала, возвысив голос: «что?! что ты?! нельзя у нас!..» – не знала, что вынет он из мешка, но чувствуя «что-то недопустимое». Старик отмахнулся, хрипнул что-то такое вроде… – «ну, тя..!» – схватил мешок за углы и вытряхнул под витрину, на пол… – «е-лки… и какие-то шишки!…» Она крикнула на него – «нельзя!.. тут у нас не базар!..» Старик – словно и не слыхал: ткнулся головой в елки, «потрясся там» … и, стоя на коленях, – «стал тянуть, жалобно-плаксиво»… – передавали музейские шепотком: «…роди-мый ты на-ш… Ба-а-тюшка Серафи-им… пришел к тебе… Ваню-шка-а… по-мню… го-лу-бчик ты на-аш… Ба-атюшка Серафи-им… Угодник Бо-о-жий..!»
«Ответственная» ясно видела, как по его «страшному изможденному лицу градом катились слезы…» Все же она строго выговорила ему, – что – «это у нас никак нельзя!.. что это?! к чему это?!..»
Старик… – «конечно, понял по-своему, наивно…» – и едва выговорил вдруг посеревшими губами, «ласково как-то даже, совсем по-детски… бесцельно было, конечно, такому, что-нибудь втолковать…» –
«Еловые лапы это… с самого борку Батюшки… любил Батюшка свой борок… память наша… в память это ему, по маменьке…»
Покрестился, едва поднялся – и побрел, нетвердо, волоча свой мешок.
Барышня-пробивальщица увидала старика – «совсем изнеможенного, желтого-желтого, как покойник…» – перепугалась: ну-ка, он тут помрет! – и, усадила его на стул, видя, как он мотается. Он сел и разинул рот… воздуху не хватало, «свистело в нем». И вот тут она подала ему воды, но он не принял. Потом, путаясь пальцами, долго складывал свой мешок, приглаживая его ровней, – сунул за полушубок. Когда чуть отдышался, стал нашептывать, себе будто, что привел Господь… поклониться Батюшке Серафиму… Преподобному… теперь спокойно пойдет домой. И так благодушно огляделся… Она спросила: «а что же с мешком..? почему пустой?…» Он будто улыбнулся, все головой покачивал, чего-то думал. Досказал, спокойно совсем, будто гляделся в свои думы: «стро-га-а… а ничего… ничего… кричит свое – „выкинем, сожгем!..“ – что ж… ничего… ты свое делай… чего тебе велят… а я свое… сделал… маменька покойная… наказывала… тута вот…» И стал потирать у сердца.
Расстроился, что ли, с дум своих… – захлюпал. У барышни, сказывала она, «сжалось сердце». Горько было, что и воды от нее не принял. Помнила его слова: «не… там снежку пожую…» Она не обижалась, чувствуя, почему он не принял и так сказал… но ей было не по себе.
Поотдохнул и пошел, сказавши: «прощай, милая…» Долго вспоминали об этом посещении, потом забылось.
Не прошло года, было в самом начале августа. Та же барышня вдруг опять увидала старика. Он был в том же полушубке, в лаптях, с мешком. Стал, кажется, еще старей и слабей. Она напомнила ему, и он признал ее. На ее вопрос: «с елочками?..» – сказал: «да, милая… еловые лапы, Батюшке Серафиму». Намачивал дорогой, не посохли чтобы, не пообсыпались.
Было, как и в тот раз: поклоны и «память-радование» – еловые лапы и сосновые ветки в шишечках. Никто там ни слова не сказал старику. Он ушел с миром, благостный. Ласково сказал барышне: «ну, милая… прощай».
Больше не приходил.
Июль, 1947
Париж
Примечание
По свидетельству историка и краеведа из Сарова Валентина Степашкина, весной 1927 года мощи прп. Серафима Саровского сначала оказались в Москве на подворье Серафимо-Дивеевского монастыря, а когда в стенах соборного храма закрытого Страстного монастыря открыли Антирелигиозный музей, мощи святого перенесли туда.
Сохранились интересные документы, свидетельствующие о том, что музей пользовался большой популярностью в первые годы своей работы, и его посетило немалое количество людей. Приходили не из праздного любопытства, а чтобы поклониться мощам преподобного Серафима, т.е. в Антирелигиозный музей совершалось настоящее паломничество!
http://www.patriarchia.ru/db/text/5768055.html