Оршин монастырь расположен в Тверской епархии в 22 километрах на восток от города Твери на левом берегу Волги при впадении в нее реки Орши, по имени которой он и был назван Оршиным (или Воршиным).
Точная дата основания монастыря не известна. Документальные свидетельства о самом раннем периоде существования обители не сохранилось, но с ее историей тесно связана история Савватьевой Сретенской пустыни, расположенной вблизи Вознесенского монастыря.
Основатель пустыни – преподобный Савватий Оршинский издавна пользовался на Тверской земле глубоким почитанием. Предание свидетельствует, что до своего исхода на пустынножительство он принадлежал к числу братии Оршина монастыря . Оттуда он совершил паломничество на Святую Землю. По возвращении, местом своих подвигов он избрал лесную чащу в шести верстах от Оршина монастыря, где, выкопав в земле пещерку, поселился в ней, пребывая в непрестанной молитве и предстоянии Богу. Вскоре слава о подвижнике распространилась далеко за пределы Тверского края. Для поучения и духовной беседы к нему приходили такие известные святые, как преподобный Савва Бороздин (Вишерский), преподобные Савва и Варсонофий Тверские, преподобный Нектарий Тверской, преподобный Ксенофонт Тутанский, преподобный Зосима из Клина и другие.
Когда умножилось число учеников преподобного, он, по их просьбе, основал монастырь на небольшом расстоянии от пустыньки, но сам не оставил безмолвия, пребывая в нем неисходно, и лишь по временам посещая монастырь для духовного окормления братии.
Дата преставления преподобного Савватия означена 24 апреля 1434 года . Следовательно, его пребывание в Оршином монастыре следует отнести к концу XIV — началу XV века.
Исходя из древних аскетических традиций, отход на пустынножительство предполагает значительную степень духовного преуспеяния. А значит, Оршинская обитель в конце XIV века уже обладала достаточной духовной силой, чтобы возрастить таких великих подвижников, как преподобный Савватий.
В начале XX века появились новые сведения о начальном периоде существования обители. Был найден рукописный сборник, в составе которого находилось «Смиренного инока Фомы слово похвальное о благоверном великом князе Борисе Александровиче», датируемое приблизительно 1453 годом. В этом источнике говорится следующее: «Князь же великий Борис Александрович, ревнуя праотцем своим, устроил монастырь на реце Воршине и нарековах церковь… Господа нашего Иисуса Христа, еже Ему на небеса Вознесению».
Борис Александрович был двенадцатым князем и правил Тверским княжеством 36 лет – с 1425 по 1461 гг. Если считать его основателем Оршина монастыря, то нижняя граница времени основания обители смещается к первой трети XV века. Именно такие выводы сделали некоторые исследователи .
Однако под «устроением» обители, вероятнее, подразумевается не основание монастыря, а благоустроение уже существующего монастырского братства, возвышение его новым статусом архимандрии и ктиторством великого князя.
XV-XVI вв. – это период, называемый в церковной истории «золотым веком русской святости». Пробуждение нравственных сил, начавшееся в русском обществе в эпоху преподобного Сергия, заметно оживило стремление к иноческой жизни .
Если в предыдущую эпоху (1240-1340), новых обителей возникло не более трех десят¬ков, то в следующее столетие, с 1340 по 1440 год, из поколения учеников преподобного Сергия и их ближай¬ших последователей вышли основатели около 150 новых монастырей.
Причем, первоначально почти все монастыри на Руси возникали в городах или под их стенами; с середины же XIV века численный перевес получают монастыри, основанные вдали от городов, в непроходимой лесной глуши. Большинство новых обителей возникло среди лесов северного, в том числе тверского края. Эта, как назвал ее А. Муравьев, «Северная Фиваида», стала на Руси очагом напряженной духовной жизни.
Здесь появляются многие святые подвижники, просиявшие великими добродетелями. К ним собираются ученики, из которых вокруг подвижников составились затем монастыри, к ним тянутся «боголюбивые и мнихолюбивые» князья.
Возможно, небольшой монастырь уже существовал в XV веке и в устье Орши, а великий князь Борис Александрович лишь взял его под свое покровительство, снабдив средствами к существованию и даровав ему статус архимандрии.
В XVI веке монастырь был довольно значительным и обладал достаточно обширными землями. По свидетельству Писцовой книги 7084 г. (1539-1540 г.) во владении «Воршинского монастыря» числилось четыре села, пятьдесят три деревни и три починка. В двух селах находились деревянные церкви: в селе Перхуровском – Николая Чудотворца, а в селе Юрьевском – «церковь Василий Висарийский» .
Эпоха Ивана Грозного ознаменована важным для монастыря событием – возведением каменного Вознесенского собора с двумя боковыми приделами – в честь святой великомученицы Екатерины и преподобного Онуфрия Великого. В упомянутой Писцовой книге этот собор не значится, следовательно, его возведение в это время еще не началось.
Дата строительства Вознесенского храма в Оршине монастыре, потерянная в веках, была установлена в середине XIX века. В 1846 г. «Преосвященный Григорий, Архиепископ Тверской, часто посещая Оршин монастырь и, видя обветшавший церковный иконостас, приказал составить проект для нового, а также упразднить старинный кирпичный пол и сделать новый пол – деревянный». При производстве работ в соборе под полом алтаря были найдены серебряные богослужебные вещи и «…при осмотре, нашли на престоле, за ветхостью упраздненном: три старинные Святыя Антиминса, уложенные один на другой, в нарочито вырезанном на доске углублении». Текст наиболее раннего антиминса гласил: «Св. антиминс 7076 года, 2-го ноября 1567 года при Царе Иване Васильевиче; храм сей освящен Тверским Епископом Варсонофием – строением Архимандрита Геннадия» .
Как явствует из надписи, освящение храма совершил епископ Тверской Варсонофий, впоследствии прославленный Церковью как святитель Тверской и Казанский. Мощи его до революции находились в Казанском Иоанно-Предтеченском монастыре. Храм Оршина монастыря является единственным, о котором известно, что в нем священнодействовал святитель Варсонофий во время своего пребывания на Тверской кафедре.
Внутренняя жизнь обители за этот «самый бледно просвеченный бытописанием» отрезок ее истории в значительной мере остается сокровенной. Отчасти о ней свидетельствует Синодик Оршина монастыря 1689 года. Среди перечисленных в нем насельников мы видим множество схимников, то есть монахов, ведущих самый строгий и возвышенный образ жизни. В 1595 году иноками Оршина монастыря Иовом и Нифонтом был написан образ преподобного Нила Столобенского. Иконописцы создали первый образ Столобенского чудотворца со слов старцев, знавших святого и помнивших черты его лица. После написания иконы совершилось чудо: новый образ засветился, над островом крестьяне окрестных деревень видели необычно яркое сияние.
Эта икона находилась на гробнице святого и почиталась чудотворной. Когда же в 1667 г., через 111 лет после преставления преподобного, при строительстве новой церкви в Ниловой пустыни его святые мощи были обретены нетленными», лик его оказался необычайно схожим с тем образом, что написали оршинские монахи. Помимо первой надгробной иконы иноки Иов и Нифонт скорее всего написали еще два образа святого. Первые иконы Преподобного явились образцами для создания всех последующих образов.
Традиции иконописания сохранялись в обители и в последующие столетия. Современные ученые считают, что две иконы преподобного Савватия Оршинского, хранящиеся сейчас в музее им. Андрея Рублева в Москве, могли быть написаны в Оршинской мастерской.
Век XVII начался катаклизмами, которые затронули самые основы жизни русского общества. Этот период именуется в истории Смутным временем.
12 июня 1603 года царь Борис всенародно возвестил, что «бывший сын боярский Отрепьев пришел в Украинские грады с войски великими, хотя похитити царство Московское». 13 апреля 1605 года скоропостижно скончался царь Борис Федорович, вступил на престол его сын и, вскоре был убит вместе со своей матерью. 6 июня 1605 года воцарился Самозванец. 17 мая 1606 года он был убит. 20 мая 1606 года Василий Шуйский взошел на царство. Вскоре явился второй Самозванец.
«По осени 1606 года, – пишет Патриарх Ермоген, – приходили те богоотступники и разбойники и злые душегубцы и сквернители в государевой вотчине, ко граду Твери и в Тверском уезде служивых и всяких людей привели ко кресту насильно… Велят целовати крест мертвому злодею… сказывают его, проклятого, жива».
Правда эти мятежники были выгнаны беспримерным мужеством Тверского архиепископа Феоктиста, но с этого времени Тверь уже принадлежала к числу городов, захваченных Самозванцем. Сам архиепископ вскоре был убит поляками .
Тверской край на протяжении почти семи лет разоряли и грабили многочисленные толпы мятежников и чужеземцев, проходившие через эти земли. «Тверские посады были подвергнуты огню и мечу, церкви и дома были ограблены и сожжены… Оршин монастырь, стоявший, …на виду на Волге, вблизи большой Московской дороги, не мог уцелеть от разорения» .
Именно тогда и были спрятаны от осквернения под полом соборного алтаря богослужебные сосуды — потир и дискосы, найденные в 1846 году. Это произошло в великой спешке, о чем свидетельствует то, что священные предметы не были даже ни во что завернуты. Тот факт, что святыня не была вынута из тайника сразу же по миновании опасности, говорит о том, что никого из участников этих событий не осталось в живых. Архимандрит Феодосий и почти вся братия были убиты.
Из документов следует, что 13 июля 1609 года князь Скопин-Шуйский приступил к Твери, и «острог взятием взяли, и Литовских людей многих побили, и топтали их, и побивали за острогом по большой, по Московской, да по Осиповской дороге на сорока верстах». Освобожден был и Оршин монастырь, оскверненный настолько, что его потребовалось вновь освящать, что и было сделано 5 апреля 1610 года, при архимандрите Иосифе, как гласит надпись на втором найденном антиминсе .
Наступило кровавое трехлетие – период Междуцарствия. Шайки бродяг продолжали опустошать страну, и Оршин монастырь, находящийся всего в двух верстах от большой Московской дороги, вновь был разорен.
Бедственное состояние обители описано в Дозорных книгах Тверского уезда «письма по дозору Григория Колединского и подъячего Феодора Посникова 7123 (1615) г.: «Монастырь Оршин, на р. Орше…к тому же монастырю вотчина: … село Замошье, а в нем храм Всех Святых, древян, стоит без пенья: разорен от литовских людей, да место дворовое монастырское» – далее поименованы 22 деревни и сказано: «стоят все пусты, запустели от литовского разорения и от казаков, и крестьяне побиты, а иные разбрелись безвестно. Пашни в селах и в пустых деревнях, наездом, пахано худые земли пол-осмины, а остальная пашня лежит вся впусте, перелогом и лесом поросла…» .
Новое освящение храма (по свидетельству следующего антиминса) состоялось 15 марта 1613 года – в первый день по восшествии на престол Михаила Федоровича Романова. На Земском Соборе, на котором состоялось всенародное избрание царя, в качестве выборного от Твери присутствовал настоятель Оршина монастыря, архимандрит Иосиф. На Уложенной Грамоте в числе других стоит и его подпись. Именно с этого времени в обители начинается особое почитание Феодоровской иконы Божией Матери, чудотворный образ Которой становится главной святыней обители. Как известно, мать Михаила Феодоровича, инокиня Марфа, благословила своего сына на царство Феодоровской иконой, которая с тех пор стала покровительницей императорской семьи, а чудотворная копия с этой иконы – покровительницей Оршина монастыря. Этот Оршинский образ числился в списке чудотворных икон Божией Матери, изданном в России до революции . В настоящее время икона находится в Тверской Областной картинной галерее.
В 1651 году Оршин монастырь «скудости ради» был приписан к Тверскому Архиерейскому Дому. Настоятелем монастыря стал теперь Тверской архиепископ, а непосредственное управление обителью было вверено казначею, который с этого времени стал называться «строителем» .
В 1665 году, при архиепископе Иоасафе, доходы с вотчин были поделены между монастырем и Архиерейским Домом. Но этих средств было недостаточно для содержания братии и поддержания в порядке монастырского хозяйства. Немногочисленное братство не могло самостоятельно справиться с обработкой земли и сдавало ее в «оброчное содержание» окрестным крестьянам.
Церковная реформа Петра Великого, первые мероприятия которой приходятся на 1696-1698 гг., положила начало созданию государственной церковности. Она открывает длительную эпоху секуляризации, завершившуюся при императрице Екатерине II в 1764 году. Иногда эти мероприятия, например, при императрице Анне Иоанновне (1730-1740), принимали практически характер гонений, которые совершенно расстраивали монастырскую жизнь и оставляли после себя тяжело устранимые последствия, так что в синодальную эпоху монашество пребывало как бы в парализованном состоянии.
21 января 1721 года Петр Великий повелел закрыть некоторые обители, другие же, с малым числом монашествующих, соединить в более крупные. В монастырях разрешалось оставить лишь такое число монахов, которое было необходимо для совершения богослужений и управления монастырскими имениями (оно не должно было превышать 30 человек в одном монастыре). Насельники монастырей, не принявшие пострига, подлежали выселению, постриг новых монахов разрешался только в том случае, когда в обители появлялись вакансии. Запрещалось постригать мужчин моложе 30 лет и женщин моложе 50-ти. Для военнослужащих и чиновников постриг был вовсе запрещен.
С 1701 года до середины XIX века было закрыто 822 монастыря , оставшиеся же находились в очень тяжелом положении.
В 1764 году были введены монастырские штаты, которые разделили все оставшиеся монастыри на две категории – штатные и заштатные. Штатные взамен изъятых государством доходов от монастырских имений получали содержание из казны. Заштатные монастыри существовали лишь на доброхотные приношения и пожертвования верующих или за счет расположенной около обителей ненаселенной земли, которую монахи обрабатывали собственными силами.
По Высочайшему Именному указу от 26 февраля 1764 года все вотчины Оршина монастыря «со всеми их наличностями» были приняты в ведение Коллегии Экономии, а монастырь переведен за штат.
Печальное состояние Оршина монастыря обратило на себя внимание архиепископа Тверского и Кашинского Григория (Постникова). По его благословению в 1846-1847 годах в монастыре были произведены капитальные работы по его благоустройству: в храме был устроен новый иконостас, на что преосвященный Григорий пожертвовал из сумм Архиерейского Дома 925 рублей серебром, старый кирпичный пол был заменен деревянным (при производстве этих работ и были найдены богослужебные вещи 1603-1604 годов). Было решено также пристроить к существующей каменной церкви теплый придельный храм с колокольней и два деревянных корпуса, а также построить вокруг монастыря каменную ограду.
Пристройка – «трапезный храм» с двумя приделами: южным – во имя Феодоровской иконы Божией Матери и северным – во имя святителей Варсонофия Тверского и Димитрия Ростовского, – была окончена к 1862 году, а престолы освящены 21 сентября этого года архиепископом Тверским Филофеем .
Преосвященный Григорий ходатайствовал в Священном Синоде о возвращении Оршину монастырю самостоятельности. Ходатайство было удовлетворено. В 1847 году указом Тверской Духовной Консистории принадлежавшая Оршину монастырю земля передана из Архиерейского дома в собственное его владение.
Архиепископ Григорий заботился и о возрождении внутренней, молитвенной жизни обители. Им был составлен необычный Устав поминовения с участием настоятеля и всей братии, преображавший обычное чтение монастырского синодика в целую «оригинальную и грандиозную службу, которая объемлет молитвенно всех: и живых, и умерших Церкви Христовой, и должна была сделать оршинских иноков неусыпными молитвенниками «за вся человеки».
В 1848 году архиепископ Григорий был переведен в Санкт-Петербург. Прибывший на его место архиепископ Гавриил (Розанов), бывший Одесский и Таврический, сразу же потребовал отчета: «по какому праву Оршину монастырю принадлежат мельница, сенокосы и пахотные земли» – и началось дело с привлечением Св. Синода и Консистории. По указу № 13826 Тверской Духовной Консистории «Оршин монастырь передан вновь в непосредственное управление Тверского Архиерейского дома, чтобы на поддержание оного в должном порядке и благолепии обращено было особое внимание». Так закончилось самостоятельное существование обители.
В 1861 году вышли новые штаты, увеличившие содержание штатных монастырей. Что касается заштатных, то в 1867 году им прекратили выплату и того малого пособия в 300 рублей, которое было введено при императоре Павле I.
В 1903 году в ответ на ходатайство архиепископа Тверского и Кашинского Димитрия последовал указ Его Императорского Величества и Правительствующего Синода, в котором было сказано: «Вознесенский Оршин мужской монастырь, со всем принадлежащим имуществом и капиталом отделить от Тверского Архиерейского дома и обратить в самостоятельный женский общежительный монастырь с таким числом инокинь, какое обитель в состоянии будет содержать на свои средства».
Для управления обителью из Новоторжского Воскресенского девичьего монастыря была призвана благочинная этого монастыря – монахиня Евдоксия, которая прибыла на место своих будущих трудов 7 марта 1903 года. Из краткой ее характеристики мы узнаем, что монахиня Евдоксия «обучалась в монастыре, из мещан, в мире именовалась Екатериной, девица, в 1880 г. января 31 дня поступила на монашество в Воскресенском второклассном женском монастыре г. Торжка. Качеств весьма хороших, к послушаниям очень способна, благонадежна» . 27 апреля монахиня Евдоксия была посвящена в сан игумении и стала первой настоятельницей Оршинской женской обители. Вместе с ней из Новоторжского монастыря приехали также 7 послушниц и монахиня Сергия, утвержденная вскоре в должности казначеи.
Так начался новый период в истории обители.
Матушка Евдоксия и сестры с большим усердием и любовью взялись за восстановление и приведение в порядок обветшавшего и запущенного монастыря.
Прежде всего, был произведен капитальный ремонт теплого храма, в котором укреплен свод и сделан новый пол. Заменили кровлю храма и центральный барабан увенчали новой главой луковичной формы. Внутри были выполнены штукатурные работы. Обновлена живопись, отремонтированы и вновь вызолочены иконостасы. Одновременно был отремонтирован игуменский корпус, в нем сложены более удобные печи и сделаны новые полы. Отреставрирована ограда. Построено также несколько корпусов и флигелей для сестер, число которых увеличилось к 1913 году с 9 до 137. В 1905 году за оградой построена церковно-приходская школа, которая содержалась на средства монастыря. К 1913 году в ней обучалось до 30 мальчиков и девочек. За оградой монастыря возведены были также дом для монастырского священника, гостиница для приезжающих в монастырь посетителей, и еще один дом, который сдавался на лето дачникам. Выстроена также изба для монастырских работников и к скотному двору прибавлена конюшня. Все перечисленные здания были построены на личные средства первой настоятельницы игумении Евдоксии.
8 февраля 1908 года игумения Евдоксия преставилась. Управление монастырем по ее смерти было передано монахине Сергии, единогласно избранной сестрами в настоятельницы.
Архивный документ сообщает о ней: «Настоятельница монастыря игуменья Сергия Виноградова, 69 лет, грамоте обучалась дома. Мещанка города Твери, в мире Анастасия, девица. 1887 года июня 2 дня пострижена в монашество в Новоторжском Воскресенском девичьем монастыре. Указом Консистории определена в послушницы и облечена в рясофор в 1872 году. Проходила клиросное послушание, была надзирательницею приюта, потом экономкою в трапезной. Возведена в сан казначеи в 1903 году. Награждена Синодальным наперсным крестом в 1910 году, 21 марта .
В годы ее настоятельства обитель продолжала благоустраиваться. В храме была устроена калориферная печь, выстроены два новых дома для сестер, число которых с каждым годом заметно увеличивалось, и дом за оградой, в котором предполагалось открыть приемный покой для амбулаторных больных.
В 1913 году в ознаменование 300-летия царствования дома Романовых и избрание на царство Михаила Феодоровича, в котором принимал участие настоятель Оршина монастыря архимандрит Иосиф, игумения Сергия построила в Твери каменную часовню, освященную в честь Феодоровской иконы Божией Матери . Эта часовня сохранилась до наших дней. После возвращения ее Церкви в начале 90-х годов ХХ столетия она была вновь освящена в честь святого праведного Иоанна Кронштадтского.
Как и во многих женских монастырях, оршинские сестры занимались различного рода рукоделием: вышивали золотом и шелками, вязали и шили одежду, плели кружева. Женская обитель продолжала также традиции издавна процветавшего здесь иконописания.
Значительные изменения произошли в монастырском хозяйстве. Возделанные руками оршинских насельниц поля, сады и огороды считались лучшими в округе.
С началом Первой мировой войны, откликнувшись на призыв Тверского архипастыря, обитель помогала Отечеству возможными для нее средствами. Оршинские насельницы несли служение сестер милосердия, ухаживая в тверских госпиталях за больными и ранеными. В 1914 году монастырем был построен приют для детей погибших воинов .
Февральская революция 1917 года положила начало отделению Церкви от государства. Контроль над Церковью не только не ослабили, как надеялось духовенство, но и ужесточили. Было отменено обязательное преподавание Закона Божия в школе, а церковно-приходские школы передавались Министерству народного просвещения.
После захвата власти большевиками ситуация изменилась более радикально. Большевики провозгласили, что «религия есть порождение невежества», а ее роль в обществе – «быть орудием классового господства». Поэтому борьба с Церковью была для них непременным условием завоевания власти.
Декрет об отделении Церкви от государства и школы от Церкви был принят 2 февраля 1918 года. И хотя в Декрете было заявлено о равноправии всех церквей перед государством, на практике несравненно более всех гонимой оказалась Православная Церковь.
За принятием декрета следовало лишение православного духовенства всех форм государственной поддержки и массовый захват церковного имущества: помещений, земли, финансовых средств. Оршин монастырь также стал объектом экспроприации. Вот строки из докладной записки игумении Сергии в Епархиальный совет: «Уполномоченные общества крестьян Оршинской слободы явились ко мне на днях и с дерзостью заявили мне, что они не признают заключенного за ними договора на монастырскую землю, а будут пользоваться ею, как своею собственною, и при этом требовали возвратить внесенный ими согласно прежнего договора в сумме 500 руб… На мои увещевания и всякого рода просьбы они не желали выслушивать, но даже грозили своим личным распоряжением… Тогда мне пришлось выдать им… залог в размере 500 руб. по расписке» . Далее там же читаем: «Каблуковским и Оршанским комитетами описаны все монастырские постройки вне ограды, скот весь, сено и хозяйственный инвентарь: телеги, сани и сбруи… Крестьяне Оршинской слободы отняли от монастыря оштукатуренный дом за оградой у святых ворот и устроили в нем частный трактир, полное безобразие, а в настоящее время переселились в другой дом, сломали печи, плиту и перегородки, тот же оставили в совершенном разорении».
Вскоре игумения Сергия пишет прошение о пострижении в схиму и удалении на покой. Правящий архиерей, которым в это время являлся архиепископ Серафим (Чичагов), будущий священномученик, прошение матушки Сергии удовлетворил.
Вместо неё исполняющей обязанности настоятельницы Вознесенского монастыря была назначена монахиня Ангелина, которая мужественно продолжала защищать обитель. В ее докладных говорится: «…Насельники монастыря своим трудом обрабатывали 62 десятины вместе всего покосной, пахотной и огородной. Какое количество полагается иметь свободным гражданам количество земли, такое же требуется для насельниц Оршина монастыря на 80 человек трудоспособных». Но, с точки зрения новой власти, монашествующие не входили в категорию «свободных граждан». С 1919 года, так же, как и духовенство, они были лишены политических прав. «Теперь вся монастырская земля в захвате… Крестьяне вспахали и засеяли все монастырские поля и огороды, кроме той земли, которая под монастырем».
Тверской Епархиальный совет, в ответ на обращения монахини Ангелины ходатайствовал перед Губернским Исполнительным комитетом СРК и КД о представлении насельницам монастыря возможности «обрабатывать землю личным трудом». В результате этого ходатайства дело было передано в Народный Исполнительный комитет, а оттуда в Каблуковский волостной совет крестьянских депутатов, который постановил: «Весь хлеб с монастырских полей убрать в пользу Волостного совета, оставшийся скот реквизировать по оценке избранной волостью, а равно и реквизировать и сельскохозяйственный инвентарь». Для оглашения этого решения в Оршин монастырь прибыли: председатель комитета Шерстнев с секретарем, депутаты от других деревень и три вооруженных милиционера. После того, как решение было оглашено, они приступили к его исполнению. И тут случилось невероятное. «Тут же на дворе вступились в спор женщины, и девицы, и молодежь – подростки и не допустили им взять то, что приобретали монашенки своим личным трудом. Женщины отпрягли наших лошадей, поставили их в стойла и инвентарь разнесли по местам, а о хлебе нашем заявили Каблуковскому Волостному сходу, что если не даете им жать монастырскую рожь, то мы сами пойдем, сожнем и привезем в монастырь, не дадим в обиду сирот и старушек-монашек, ведь мы им подавать своего хлеба не можем, а что у них свой трудовой хлеб на корню, пусть с Богом сами жнут. Женщины и девицы все отстояли так, что со стыдом разошлось все собрание на новое совещание». Вторичное совещание предупредило, что в следующий раз они придут в монастырь не с тремя милиционерами, которых не устрашились женщины, а с 30 вооруженными красноармейцами, и если монашенки свою рожь сожнут, то отберут хлебом… На этом документ обрывается. Но нетрудно понять, чем завершились изложенные в нем события.
Осенью 1918 года настоятельницей монастыря была назначена игумения Виталия, прибывшая из Могилевского Успенского женского монастыря.
Наиболее жестокие гонения были обращены на монашество. В это время начинается массовое закрытие монастырей — до 1921 года закрыто 722 из 1253.
Из сестер обители была образована трудовая артель, которая обрабатывала участок земли, состоявший из наделов, полученных каждой из сестер после национализации. Артель обложили большими налогами, с уплатой которых она практически не справлялась. Из заявления игумении Виталии – «председательницы артели» — в Тверской Уездный земельный отдел мы узнаем об огромном долге монастырской артели за содержание скота в 1918 году, поскольку собственного корма не хватало (покосной земли было очень мало), и его приходилось закупать по высокой цене. Между тем, земельный отдел обязал артель содержать лошадь для школы. «Так справедливо ли будет, – пишет матушка Виталия, – бесплатно пользоваться нашей лошадью, ведь каждый из учителей получил земли больше, чем каждая из нас, и летом, не делая ничего, получают жалованье от государства и хлебный паек, и они не обязаны нести расход на содержание лошади, а мы, не получая золотник на день хлеба, обязаны. Не довольно ли наших зданий для школы и готовых огородов для учителей? Усердно просим отменить сие обязательство и оказать помощь в восстановлении разоренного хозяйства».
Однако представители органов советской власти не только не собирались оказывать помощь монашеской артели, но были крайне недовольны ее существованием как таковым, тем более, рядом с советской школой. Так, сотрудник наркомпроса товарищ Иван Воинов пишет в июле 1919 года в своем заявлении в Президиум Губисполкома (с пометкой «срочно»): «…Печально то обстоятельство, что школа во всем соприкасается с монастырем. Монастырь подлинно измущается (так в тексте) над школой и школьным коллективом. Религиозный идиотизм с его своеобразным мировоззрением и явно черносотенное настроение и убеждение монахинь кладет печать на всю жизнь и работу школы. Крестьяне окружных волостей давно желают и просят ликвидировать монастырь и монахинь… Есть полная возможность Оршинской школе-коммуне сейчас же развернуться в школьный городок… Прошу экстренно отозваться на мое заявление о ликвидации монастыря».
Исполком отозвался экстренно. Весной 1919 года имущество монастыря было национализировано. Согласно протоколу, пять домов, расположенных с северо-восточной стороны ограды, два дома на южной стороне и прочие здания передали в ведение отдела народного просвещения. На территории монастыря организовали школу – «Коммуну 2 ступени» (4 начальных класса).
7 августа 1919 года последовало постановление Уисполкома «произвести ликвидацию Оршинского монастыря, причем трудовую артель монахинь, как нелегальную, распустить; имущество описать и сдать на хранение школьному коллективу впредь до особого распоряжения». Постановление окончательно вступило в силу 19 октября 1919 года.
Комиссия по ликвидации монастыря установила, что часть насельниц, вследствие болезни или преклонного возраста, не может покинуть монастырь. Таких лиц оказалось около 28 человек. Из них предложено было образовать на территории монастыря дом престарелых. «Возможно также, – указывает комиссия, – оставление на месте монахинь, кои в монастыре несли обязанности по скотному двору, конюшне, кухне и хлебопекарне, т.к. такие лица необходимы будут для обслуживания учреждений отдела просвещения и социального обеспечения».
Некоторые из сестер, не желая покидать родную обитель, действительно остались работать в «коммуне», а также при монастырском храме, который оставался действующим, как приходской, до 1937 года. Затем он был закрыт и передан колхозу, созданному на бывших монастырских вотчинах, который использовал его как складское помещение.
Большая часть сестер покинула монастырь, на что им был определен срок в три дня. Часть из них вместе с игуменией Виталией нашла временный приют при единоверческом храме Успения Божией Матери на Волынском кладбище в Твери. (В этом храме служил священномученик архиепископ Фаддей (Успенский), когда Тверской кафедральный собор был закрыт). Другие поселились в Тверском Христорождественском женском монастыре, который был закрыт позднее, чем Оршинский (в 1929 году). Кого-то из сестер приютили родственники, хотя, из опасения репрессий против близких, монашествующие чаще всего скрывали свою связь с ними.
Судьбы сестер после ликвидации монастыря сложились очень скорбно. Оказавшись в миру, во враждебном окружении, они должны были, помимо прочего, искать источники для своего существования. Как правило, они выполняли самые низкие и черные работы, на которые их тоже принимали неохотно, как представителей «реакционного» сословия. До начала 30-х годов, когда началось массовое закрытие и разрушение храмов, многие сестры служили при них сторожами и псаломщицами, пели в церковных хорах. Так, несколько оршинских сестер – жили в сторожке при храме мученика Никиты и пели в церковном хоре. Они держали корову, «которой и кормились».
Очередное наступление на Церковь в начале 30-х годов было приурочено к борьбе против частного капитала, к которому была отнесена и Церковь. Духовенство было обложено огромными налогами, при неуплате которых священники и члены приходских советов подлежали аресту, а церковные здания – конфискации. В 1931 году священники Никитского храма были арестованы. Вскоре арестовали по доносу и оршинских инокинь. Им было предъявлено обвинение в антисоветской деятельности по статье 58 п. 10 УК (антисоветская деятельность).
По приговору тройки ОГПУ от 11 июля 1931 года они были осуждены на ссылку в Казахстан сроком на 3 года с конфискацией имущества. Реабилитированы 13 сентября 1989 года.
Несколько оршинских сестер: инокини Калерия (Живова), Смарагда (Жукова), Валентина (Савельева) проходили в 30-м году по делу о так называемой «Дмитровской контрреволюционной монархической группировке». Из 64 человек обвиняемых 18 человек было расстреляно, остальные осуждены на разные сроки в концентрационные лагеря и ссылки.
Новый виток коллективизации привел к возобновлению репрессий против духовенства. С 1929 по 1933 гг. происходит массовое закрытие (до 30 %) приходских церквей. Затем наступает некоторое затишье в гонениях (Сталин говорил о необходимости замены прямого пути борьбы с религией косвенными), которые с новой силой возобновились в 1937 году, после мартовского пленума ЦК ВКП (б), санкционировавшего массовый террор против политических противников власти, в том числе «церковников». Реализация постановления сопровождалась арестами, ссылками и казнями духовенства, закрытием церквей. В одном только 1937 году было закрыто 8 тысяч храмов, арестовано 200 тысяч человек, из которых 100 тысяч расстреляно. Именно в это время закрыт был и Вознесенский храм на Орше, разрушены Савватьевские храмы и многие другие тверские святыни, казнен в застенках тюрьмы Тверской архиепископ Фаддей и многие другие исповедники веры.
Уже через десять дней после начала войны боевые действия развернулись на территории Калининской области. В планах фашистского командования Калинин занимал особое место: с захватом этого важного узла главных шоссейных дорог враг выходил на оперативный простор – на пути для охвата столицы с севера и для глубокого удара в тыл нашего Северо-Западного фронта. Здесь гитлеровцы сосредоточили до трети своих сил, предназначенных для захвата Москвы. В октябре 1941 года, когда продолжалось отступление наших войск, положение на Калининском фронте складывалось угрожающе, 14 октября враг ворвался во Ржев и Калинин, но оставить Калинин – означало отдать немцам Московское шоссе, и командование наших войск решило держаться до последнего.
В событиях этой героической обороны Оршину монастырю пришлось сыграть свою роль.
Воспоминания генерал-майора П.В. Севастьянова, бывшего комиссара 5-й стрелковой дивизии. «Немцы обтекали дивизию с левого фланга, плохо при-крытого нашим соседом, и уже перекрыли за нашей спиной Московское шоссе. Оставалось отойти за Волгу — единственный рубеж на гладкой снежной равнине, куда еще мы могли отступить и закрепиться там.
Ночью полки перешли по льду на левый берег Волги. Здесь, в десяти километрах от Калинина, стоял древний и давно, видимо, заброшенный монастырь с длиннейшим каменным забором, тянувшимся вдоль высокого берега. Монастырь оказался в центре обороны дивизии, и его занял наш всегдашний «коренник» — 190-й полк. В темных залах и кельях гулял ледяной ветер, на полу из крепких плит лежал занесенный в разбитые окна снег. Бойцы легли спать на снег вповалку, не зажигая костров. Вашкевич строго-настроого приказал не подавать никаких признаков жизни, чтоб у немцев создалось впечатление: монастырь пуст, а дивизия ушла далеко за Волгу.
– Не может быть, — сказал он мне, — чтобы фашисты обошли монастырь стороной. Он у них, как зуб, торчит. И пока они его не обследуют, через Волгу не пойдут.
Утром с высокой монастырской стены мы с Вашкевичем рассматривали бескрайнюю белую равнину с разбросанными кое-где маленькими деревеньками, уже занятыми врагом. Едва поднялось тусклое зимнее солнце, как от ближней деревеньки отделилась и направилась к нам черная колонна людей с машинами. Спустя час колонна подошла к берегу и рассыпалась вдоль него. Автомашины оказались с насосными установками, — должно быть, немцы намеревались наращивать лед реки для прохода танков и тяжелых орудий.
Монастырь не подавал признаков жизни. В бойницах и между зубцами стены застыли пулеметчики и стрелки.
Продолжая наблюдение, мы заметили вторую колонну — около двух батальонов. Вот она спустилась на лед и двинулась к середине реки. Наш берег молчал как вымерший. Оккупанты шли плотно сомкнутыми рядами, с оружием за спиной на ремне, громко разговаривая и смеясь, временами поглядывая в нашу сторону. И разговоры и смех звучали гулко в морозном воздухе. Должно быть, вчерашняя победа была основательно обмыта.
Но вот солдаты достигли середины реки, они все в сек¬торе нашего обстрела, как на ладони.
— Огонь! — подал команду Вашкевич. Этот бой был самым коротким из всех, какие я помню, и самым успешным. Мы не потеряли ни одного человека, не получали ни одного ранения и не упустили ни одной цели. При первом ружейном залпе и пулеметных очередях немецкая колонна мгновенно остановилась, затем с воплями и стонами рассыпалась по льду. Тогда наши артиллеристы выкатили орудия на берег для стрельбы прямой наводкой. Под градом пуль и снарядов гитлеровцы заметались, стали беспорядочно палить, затем бросились к противоположному берегу. Но пулеметы и пушки уже замкнули огнем этот смертельный четырехугольник.
Когда бой закончился, мы вышли на берег. На протяжении полутора километров лед был красным от крови и усеян трупами и тяжелоранеными. Их насчитали около семисот.
Так закончился для 5-й дивизии долгий путь отступления — от берегов Немана к берегам Волги. После этого боя, вошедшего в историю 5-й дивизии под названием «Ледовое побоище», немцы на нашем участке уже не предпринимали попыток наступать» .
По свидетельству местных жителей, до войны некоторые монастырские строения оставались все еще в хорошем состоянии. Во время войны и по её окончании они были разобраны или перевезены в окрестные деревни. Местные жители разбирали стены на кирпич для строительства разоренных войной домов и печей. Остатки бывшего скотного двора с южной стороны монастырской ограды были использованы в 1941-м для танковой переправы через Оршу.
Школа на территории монастыря просуществовала до 70-х годов ХХ века.
В 70-е – начале 80-х годов монастырь привлек внимание архитекторов-реставраторов как памятник древнерусской архитектуры. Была начата реставрация сначала собора, а затем настоятельского корпуса, стен и башен.
В годы перестройки финансирование этих работ было прекращено. Оставшийся без охраны монастырь был постепенно разграблен. Исчезли настланные реставраторами полы в храме и в настоятельском корпусе, окна и двери, металлическая кровля, кое-где начали разбирать на кирпич даже стены.
Новый отсчет времени начался для обители в 1992 г. По инициативе тверского краеведа Б.Н. Роттермеля, усердием протоиерея Николая Васечко – настоятеля Казанского храма с. Власьево, по благословению архиепископа Виктора храм был передан Тверской епархии для возобновления богослужения.
На Светлой седмице 26 апреля 1992 г., переправившись через только что освободившуюся от зимнего льда Оршу, отец Николай отслужил первый праздничный молебен.
Первой настоятельницей вновь открытого монастыря предстояло стать игумении Иулиании (Ритониеми). Будущая настоятельница впервые вступила на монастырскую землю 15 июня в день Святого Духа и празднования памяти своей небесной покровительницы благоверной княгини Иулиании Новоторжской. Вскоре приехали первые послушницы Екатерина и Любовь — будущие игумении тверских монастырей Евпраксия и Лариса.
20 августа монастырь был зарегистрирован как юридическое лицо, приняли гражданский устав, но главное – продолжилась литургическая жизнь. Был назначен постоянный священник, во множестве крестились взрослые и дети, началось чтение Псалтири и частые богослужения. Однако единственное уцелевшее здание – игуменский корпу XIX века – было вовершенно непригодно для жилья. Сестер приютила одна из местных жительниц, в ее же доме, когда стало уже совсем холодно, служили всенощные бдения.
Добраться до монастыря из города было непросто. Самым доступным путем был водный, и в судоходный период добирались на катере. Когда навигация заканчивалась, священнику и сестрам, решавшим в Твери вопросы обустройства, приходилось от села Савватьева идти пешком через лес 7 километров, неся с собой все необходимое. Собор не отапливался, и службу в нем могли совершать только до начала морозов. Тогда архиепископ Тверской и Кашинский Виктор благословил сестер зимовать в Твери при храме святой великомученицы Екатерины в Затверечье, где вскоре было открыто подворье Вознесенского Оршина монастыря.
На подворье стали ежедневно совершаться богослужения по монастырскому чину, восстановливался Екатерининский храм. Жизнь сестер, упорядоченная монастырским укладом, освящалась трудом и молитвой. Появилось подсобное хозяйство, швейная мастерская, просфорная, воскресная школа для взрослых. Стали проводиться занятия по Закону Божьему в детских садах и школах Твери.
В это время на Орше начались строительно-ремонтные работы. К заброшенной деревне, в которой тогда почти не оставалось жителей, стали строить асфальтовую дорогу. Эта дорога — один из самых живописных участков пути в монастырь. Ее изгибы проводят путешественника через ряды стройных сосен, освещенных мягкими пятнами солнечного света, проникающего сюда сквозь высокие кроны.
В 1996 г. Екатерининское подворье было преобразовано в Свято-Екатерининский женский монастырь, настоятельницей которого стала игумения Иулиания, а в Оршин монастырь настоятельницей была назначена монахиня Евпраксия. Так произошло внешнее разделение двух монастырей, но тесные духовные связи остались.
В 1996 году была построена зимняя деревянная церковь в честь преподобного Савватия Оршинского. Она является точной копией храма XIV века, находящегося в Музее древнерусского деревянного зодчества в Кижах. Эта церковь очень маленькая – 8,8х3,6 метров вместе с притвором, но в первые зимы было всего несколько сестер, совсем немного прихожан, так что всем хватало в нем места. В этой церкви, срубленной из необработанных бревен, ощущается строгий аскетический дух ее небесного покровителя – преподобного Савватия Оршинского, который, как и все в те времена, служил в таком же простом и безыскусном храме.
В конце июля 1996 года в Оршин монастырь возвратилась чтимая икона Божией Матери Феодоровская, бывшая в обители до ее закрытия. Образ был найден на чердаке умершей рабы Божией Марии в деревне Лисицкий Бор, недалеко от Оршина монастыря. Вероятно, эта икона оказалась там после разорения монастырского храма в 30-х годах. Специалисты датируют написание этой иконы началом XVIII в. Этот образ ныне является одной из главных святынь монастыря. Перед ней регулярно совершаются молебны, поются акафисты, ведется летопись событий чудесной помощи Пресвятой Богородицы по молитвам перед Ее чудотворным образом.
За годы восстановления возведено несколько жилых домов, создано подсобное хозяйство, посажен фруктовый сад.
При Тверском Свято-Екатерининском монастыре в течение многих лет действуют Православные Богословские курсы, где среди других преподавателей оршинские сестры читают лекции по различным церковным предметам. Проводятся и уроки Основ православной культуры в общеобразовательных средних школах города Твери и Калининского района.
С первых лет своего возрождения Вознесенский Оршин монастырь по благословению Архиепископа Тверского и Кашинского Виктора взял на себя заботу о девочках с трудной судьбой. Первые воспитанницы появились в обители еще в 1999 году. Предметом особого попечения обители сегодня является Социально-реабилитационный центр «Родник» для девочек. Различны пути этих детей в обитель, но все они здесь обретают свой дом.
Живая связь времен не прерывается, и ныне обитель восстанавливается не только молитвами и трудами нынешних насельниц, благодетелей и прихожан, но и небесным предстательством тех, кто подвизался в этом святом месте в течение всех предшествующих столетий.
О блаженной Любушке я услышала впервые в начале 80-х годов и с тех пор все мечтала у нее побывать. Точнее будет сказать, даже и не мечтала. «Батюшка наш почитает за честь дрова у нее колоть!»
И вот однажды архимандрит Наум, как всегда окруженный по утрам множеством людей, вдруг подозвал меня к себе и познакомил с пожилым почтенным человеком, который стоял, ожидая благословения на дорогу, и сказал: «Вот ты его и проводишь к Любушке!» И сам написал адрес: Сусанино, Шестая линия, 55 — «Там найдете!»
Оказалось, что этот человек организовывал «двадцатку» для открытия храма в Струнино (то было время, когда государство только-только начинало возвращать первые церкви, а о монастырях еще не было и речи). Мы договорились с ним о встрече на Ленинградском вокзале, и по дороге домой я зашла в Перовский универмаг — что-нибудь купить Любушке в подарок. Тогда еще в магазинах было как-то скромно и тихо. Я шла вдоль прилавков и ничего не могла выбрать, все было не то, ни к чему душа не лежала. И вдруг возле платочного отдела, как будто услышала: «Купи мне платочек». И я сразу увидела этот платочек — белый, ситцевый, в мелкий синий горошек, с синей каемочкой, в каких стоят в церкви старушки.
Дома я приготовила еще несколько подарков — небольшие иконки, редкие фотографии старцев, не помню уже что, но что-то еще нашла, и мы поехали в Ленинград. Там на метро добрались до Купчино, сели в электричку на «Поселок», миновали Царское Село, Павловск — вот и Сусанино.
Любушкин дом мы нашли сразу. Отворили калитку, поднялись на крыльцо. Дверь нам открыла хозяйка дома — Люция. И мы не успели еще ничего сказать, как услышали откуда-то из-за перегородки Любушкин голос: «Ой, струнинские приехали!» — а потом уже и увидели в правом — иконном — углу комнаты, в глубине, маленькую согбенную фигурку блаженной Любушки — она словно замерла перед иконами.
Слева от двери стоял стул, и я начала по порядку выкладывать на него свои подарки, с огорчением слышала из угла на каждую вещь что-то вроде «это не возьму», пока не достала заветный платочек и, уже потеряв надежду, спросила: «А платочек возьмете?» — «Платочек возьму», — был ответ, и тут появилась Любушка, вся радость, внимание, вся — любовь и святость, и с тех пор и навсегда к Любушке я шла со страхом и трепетом, потому что здесь было то, чего не бывает уже на свете. Это была сошедшая с иконы живая святая. И мы все это знали и чувствовали, это невозможно было не понять. Вот тогда я впервые увидела, как молилась Любушка — будто писала пальчиком по ладошке — отправляла телеграммы на небо.
Кажется, в тот день она взяла нас с собой в церковь. Или это было в другой мой приезд? Помню, как она ходила вокруг меня и словно давила ногой на полу невидимых гадов, тихо приговаривая: «Нельзя, нельзя». Тогда она и научила меня сначала прикладываться к иконам, а уже потом подходить к ней со своими вопросами. Она медленно обходила храм, благоговейно прикладываясь ко всем образам, а я — как она мне тогда благословила — шла вслед за ней, потом вдруг обернулась ко мне: «Всегда клади денежку в церкви!» Вот и теперь, в Любушкиной часовне, я сначала покупаю свечи и ставлю перед иконами и только после этого встаю на колени перед ее белой гробницей.
Однажды, когда я собиралась в Сусанино с какими-то своими очередными бедами, моя любимая подруга Татьяна наказала мне просить у Любушки святых молитв, чтобы решился вопрос — как ей дальше строить свою жизнь. У нее как-то все зашло в тупик, ее духовный отец уже измучился с ней. Вроде решили наконец, что она поедет в Ригу, в монастырь (а тогда женские монастыри были только «за границей» — Рига, Пюхтицы, Корец…). Она поехала брать билеты и по дороге упала и сломала руку. «Ну, тогда сиди дома! Не знаю, что с тобой делать», — огорчился ее батюшка. Тут она и попросила меня замолвить словечко блаженной Любушке, чтобы как-то все устроилось. Любушка, как обычно, записала мою просьбу пальчиком на ладошке, — а надо сказать, что подруга моя никогда у Любушки не была. И вот через две недели она слышит от своего духовника: «Все, решено! Поедешь в Дивеево и будешь там жить». И поехала она туда работать медсестрой в больнице, молиться и ухаживать за старенькими дивеевскими монахинями. Купила себе по смехотворной цене крохотный домик рядом с ними, и я до сих пор радуюсь, что в этот домик отправились к преподобному Серафиму какие-то мои вещички — коврики да старенький холодильник. Так появлялись в Дивеево первые сестры.
Через год я снова приехала к Любушке. Сколько людей побывало у нее за это время! Сколько бед и сколько просьб! А ведь я никогда не была особенно близким для нее человеком, сотаинником или духовным чадом. Я как-то всегда боялась слишком занять ее драгоценное время или слишком обременить чем-то. Бог давал всегда чувствовать огромную дистанцию между нами.
Помню, какой радостью было доесть какой-нибудь кусочек, который оставался от ее нехитрого обеда, и она сама пододвигала ко мне поближе то корочку хлеба, то свою тарелку с остатками какой-нибудь каши…
Но близким для нее человеком я никогда не была. Тем более удивительным было то, что через год она неожиданно среди разговора вдруг спросила: «Ну, как там твоя Татьяна, которая сейчас у преподобного Серафима?» А ведь я и забыла поблагодарить ее и, конечно, ничего не рассказала ей, как все устроилось тогда по ее молитвам.
Кстати, потом я поняла, почему Любушка отказалась тогда от всех моих икон и фотографий: она особым образом молилась каждому святому, чья икона была у нее в иконном углу. С каждым таким подарком был связан молитвенный труд еще и за всех, кто ей что-нибудь дарил, и каждый такой подарок непомерно усугублял этот труд. Как-то раз она подвела меня к столику возле окна и показала лежащие там иконочки, открытки, святыньки, и назвала имена всех, кто ей что-нибудь подарил, по порядку.
Обычно Любушка благословляла нас перед отъездом непременно побывать у блаженной Ксении и Иоанна Кронштадтского. Уезжая, мы обязательно брали у нее благословение на дорогу, и билеты на поезд всегда появлялись, даже если их вообще не было ни в одной кассе на несколько дней вперед.
Помню ее всегда в одной и той же одежде: в простой широкой юбке и ситцевой или байковой кофте навыпуск — так одета блаженная Ксения на всех иконах.
Как же хорошо было рядом с ней!
Кто-то говорит, что ничего нельзя было понять из того, что она говорила — только через хозяйку-«переводчицу». Ничего подобного! Да, действительно, она часто что-то лепетала на неведомом своем ангельском языке (но тут никакая переводчица и не помогла бы — бесполезно), и вдруг пронзительно и с любовью взглянет на тебя, и скажет все, что нужно, и никогда ни одного лишнего слова, каждое — на вес золота.
Помню, как я переживала, когда уходила в монастырь. Уже было принято решение, и как всегда, когда предстояло что-нибудь важное, поворотное в жизни, батюшка отправил меня к Любушке, наверное, за подтверждением решения и за молитвенной помощью и благословением.
«Ничего не бойся, не смущайся, иди в монастырь, и родители так быстрее к вере придут», — сказала она мне в ответ на мои переживания о моих, можно сказать, некрещеных родителях, которых я оставляла в Москве. По горячности веры я их сама недавно покрестила по краткому, «мирскому» чину, но они не были миропомазаны, да и верующими тогда еще не были.
Молился о них батюшка, молилась блаженная Любушка.
На 9 марта намечен был мой отъезд в монастырь. А 8 марта я в последний раз, уже безнадежно (после нескольких резких отказов в ответ) спросила маму, которая не подозревала еще, что ждет ее завтра, не хочет ли она покреститься, и вдруг услышала невероятное: «С удовольствием!»
А вскоре она уже стала приезжать ко мне в монастырь и даже как-то получила послушание — чистить подсвечники в храме Ксении Блаженной и по-детски радовалась, когда ее хвалили за хорошую работу. Так что теперь я каждый год 8 марта поздравляю маму с праздником — днем ее полного крещения, миропомазания и первого Причастия. А потом и отец постепенно обрел веру, покрестился, повенчался с мамой и через несколько лет тяжкой болезни, которую он безропотно переносил, мирно отошел от сей многотрудной жизни, надеюсь, в Светлые Обители.
Так и жили мы тогда между батюшкой и Любушкой, как по радуге ходили. И это было для нас естественно — «обыкновенное чудо».
Прошло почти три года моей монастырской жизни, и вот к концу третьего года овладела мною «охота к перемене мест». Так враг буквально начал гнать меня за ворота, что когда я в таком «разобранном» состоянии появилась у батюшки, дерзновенно предлагая ему свои варианты моей будущей жизни, батюшка горестно посмотрел на меня и отправил к Любушке — «Как она скажет!» — почти смирившись с тем, что придется определить меня в другой монастырь.
Как обычно, вокруг батюшки было очень много людей, и он выбрал еще троих из окружавших его — это была монахиня Никона из Рижского монастыря и мои хорошие знакомые, Кира и Наталья: «Вот все вчетвером и поедете. И будет у вас монашеское купе!» Монахиней из нас четверых тогда была одна мать Никона.
На Ленинградском вокзале у билетных касс мы отстояли огромную очередь. Какое там купе — едва взяли билеты в общий вагон. А когда сели в поезд — ужаснулись, сколько народу толпилось в нашем вагоне, — оказалось, что на каждое место было продано по два билета. Сначала решили смириться и как-то дотерпеть это все до утра. А потом подумали — раз сказано, что будет монашеское купе, значит, надо его найти. И мы, оставив с вещами мать Никону и Киру, пошли с Натальей по вагонам.
В следующем вагоне было пусто. Ни одного человека. Грохочущий тамбур. Еще вагон — опять пустой. И так — вагон за вагоном. Все пустые. «Поезд забронирован», — объясняют проводники, и все отказывают нам в приюте. А мы идем и идем, пока не дошли до последнего — тоже пустого — вагона. И, уже отчаявшись, просим проводницу смилостивиться над нами: «С нами монахиня, ну как же она в такой давке поедет!» — «Да приходите, приходите, жду. Я вам пока чай приготовлю».
Выдали нам постели, напоили чаем, и поехали мы вчетвером в совершенно пустом вагоне. И получился у нас монашеский вагон вместо монашеского купе. Даже, как теперь выяснилось, игуменский: и мать Никона, и Кира, и я, недостойная, теперь игумении монастырей, а Наталья пока подвизается в Троице-Сергиевой Лавре, игумениям книжки продает.
Еще почему-то запомнилось, как уже на вокзале, в Ленинграде, мать Никона попросила меня купить огурцов — шел пост, надо же что- то есть. А я, увидев, сколько они стоят, как-то мало их купила — тогда только начиналась перестройка, и мы, монастырские, через несколько лет жизни за оградой, чувствовали себя в магазинах как отроки эфесские — так нам трудно было научиться ориентироваться в новой системе постоянно растущих цен.
Ведь для нас с детства — и, думалось, навсегда — спички стоили 1 копейку, а яблоки — рубль тридцать килограмм. Почему-то я запомнила, как потом переживала свою ошибку, все хотелось купить еще огурцов и привезти Любушке, а они уже по дороге больше не попадались. Кажется, в тот день я и научилась обращаться с этими новыми — меняющимися — деньгами.
Мать Никона ехала к Любушке с вопросом — принимать ли ей послушание стать настоятельницей вновь открывающегося женского монастыря. Моя знакомая Кира заканчивала Московский университет и собиралась поступать в монастырь. Третьей из нас, Наталье, должны были вскоре делать операцию — у нее что-то случилось с глазами. В поезде ей приснилась Любушка и пригрозила: «Я тебе дам операцию!»
По дороге мы разговорились с матерью Никоной, и она, услышав мою невеселую историю, вдруг сказала: «А знаешь, так Богу нужно. Так бывает иногда, когда совершаются промыслительные вещи». Это меня хоть немного успокоило.
Вскоре мы уже стояли в Сусанино, в Казанской церкви, и по очереди подходили к блаженной Любушке.
Мать Никона получила благословение принимать новое послушание.
Кире — я случайно услышала, так как оказалась рядом, — Любушка сказала: «Игуменьей будешь. Хорошей игуменьей». А мне Любушка сказала: «Поживи пока». «Поживи пока» — был ее ответ мне, и, что таилось за этими ее словами, было тогда совсем непонятно. Одно было понятно — что надо ехать назад и терпеть. Терпеть свою немощь, терпеть все скорби, которыми неизбежно исполнена в монастыре жизнь любого новоначального, тем более уже немолодого человека, а значит, не обладающего душой юношески гибкой и неизломанной укоренившимися страстями. И сколько продлится это «пока» — может быть, до холмика!
«Все! И чтобы полгода ко мне не приезжала!» — услышала я от измученного моими метаниями старца, когда привезла ему ответ от Любушки.
За эти полгода у меня в жизни изменилось все. Что-то случилось с душой за это «пока», и появилась спокойная радость, когда не страшно стало даже умереть на послушании. Не страшно не успеть прочитать непрочитанные книги, не услышать долгожданные лекции, вместо которых месишь бетон под палящим солнцем и пытаешься при этом учить наизусть псалтирь и не понимаешь, как же случилось, что так тихо и радостно внутри и так близко небо, хотя и труд не по силам, казалось бы…
И ничего внешне не изменилось, а только вместо бури — солнце, покой и какой-то постоянный внутренний свет.
Вот тут, чтобы душа не слишком воспарила и не залетела бы в какую-нибудь прелесть, Господь и управил так, что с этого самого фундамента — прямо от бетономешалки — отвели меня «под белы рученьки» во град Тверь — восстанавливать из руин древний пустынный монастырь, настоятельницей которого была неожиданно назначена моя теперешняя подруга — та самая Кира, с которой мы приехали к Любушке в монашеском вагоне. «Тверь — хорошо!» — услышала она от Любушки, когда вскоре опять оказалась у нее, чтобы спросить о грядущих переменах в своей жизни.
Полгода продолжалось Любушкино «пока», те самые полгода, когда закрыта была для меня дорога в мою любимую Лавру.
Оказавшись в Твери, мы иногда приезжали в Вышневолоцкий Казанский женский монастырь и там познакомились с одним из благодетелей этой обители, который рассказал нам свою историю. Он был каким-то важным человеком в областной администрации, дела шли успешно, как вдруг он заболел, да так, что к блаженной Любушке его привели на костылях. А ушел он от нее своими ногами. И с тех пор возымел великую к ней веру и стал еще больше помогать монастырю, благодаря которому оказался у Любушки. И даже построил вокруг монастыря огромный забор — бетонную стену. А вскоре всю Тверь потрясло известие о том, как прямо на коляску с младенцем рухнула старая красного кирпича стена в центре города, вдоль которой гуляла женщина с ребенком. В коляске была его внучка. Так враг отомстил ему за благодеяние обители. «Но дивным образом, молитвами блаженной старицы, ребенок уцелел, хотя и пришлось потом его долго лечить», — вспоминает теперь иерей Владимир — бывший раб Божий Владимир, благодетель монастыря.
Прошло еще несколько лет, и вдруг мы узнаем, что блаженная Любушка — в Николо-Шартомском монастыре. Несколько раз батюшка благословлял меня ездить туда к ней с разными монастырскими вопросами. А потом она уже оказалась совсем рядом, в Казанском монастыре, в Вышнем Волочке, и, памятуя библейские строки: «Аще обрел премудрого, обивай пороги кельи его», я старалась бывать у старицы как можно чаще.
«Ну что ты все ездишь, без тебя, что ли, людей у нее мало», — сердилась ее келейница, но я, с Божьей помощью, всегда попадала к Любушке, а она уже сама пододвигала ко мне поближе свою тарелку с остатками каши.
Однажды она сказала:
— Какой хороший крестик! — и вдруг стала часто-часто целовать мой настоятельский желтый крест. Так я и не поняла ничего, крест как крест, такой же, как и у всех.
— Любушка, что мне надо изменить в своей жизни? На что обратить внимание?
— Покаяние и поклоны.
— Любушка, а сколько осталось до конца, чего нам ждать?
— Верхи гуляют. Молись за гулящих! — скорбно ответила она.
Однажды приходит ко мне матушка Вероника — супруга священника, который служил тогда в Екатерининском монастыре, и просит найти ей в Москве хорошего детского невропатолога — в Твери никто не может вылечить ее полуторагодовалого мальчика. Ребенок ходит на полусогнутых ножках — они у него до конца не разгибаются. Родовая травма.
«Матушка, говорю, подождем с невропатологом, поезжайте-ка в Вышний Волочек, к блаженной Любушке, она там недавно появилась. А уж если она не поможет — тогда и поедем к врачам!»
И вот взяла матушка Вероника всех своих четверых детей, младшего под мышку и, с автобуса на автобус, добралась до Казанского монастыря. Поднялась на второй этаж. Дети остались в коридоре, даже, кажется, на лестничной площадке, а она у Любушки в келье пробыла четыре часа. О чем они там говорили, осталось для меня тайной. Знаю только, что Любушка ее накормила, и даже положила на свою постель, и много-много ей всего сказала, в том числе и о том, что ее, эту матушку, в будущем ожидает. А когда она вышла из Любушкиной кельи, по коридору бегал ее мальчик, подбрасывая ножками, как будто в футбол играл — куда девалась болезнь! И еще знаю, что с тех пор никого для матушки Вероники дороже Любушки на этой земле нет.
Однажды в Тверском Екатерининском монастыре испекли вкусный отрубной хлеб, и матушка настоятельница отправила с этим огромным хлебом в Вышний Волочек к Любушке Елену, сестру одной своей инокини. И вот сидит та на диванчике в коридоре возле Любушкиной кельи и ждет, когда ей разрешат войти, — пока нельзя, Любушка в келье обедает. А через дверь доносится ее разговор с келейницей, точнее, громкий голос келейницы: «Какой хлеб, Любонька? Нет у нас никакого другого хлеба! Только этот вот, на столе, да нет никакого другого хлеба!»
А когда Елену пригласили и она отдала Любушке монастырский хлеб, Любушка положила его на свою подушку, села на кровать и гладила его рукой, как ребенка по голове, что-то лепеча небесным своим языком.
Еще помню, как пришел к нам однажды наш знакомый, Николай, простой, работящий, глубоко верующий человек, у которого попала в беду жена: начальница по работе (и родственница) уговорила ее подписать пустые бланки приходных ордеров: «Тебя завтра не будет, мы их сами заполним». А потом выяснилось, что через эти бланки начальство воровало казенные деньги, а все списали на нее. Дело было практически безнадежным, тюрьма уже маячила своими решетчатыми окнами.
«Все обойдется», — сказала им Любушка и посоветовала, как исправить свою жизнь. И все обошлось, как всегда. Потому что ее молитвы шли прямо на Небо. Надо было только добраться до этого самого порога, а там уже все устраивалось по Богу, и кривые пути выпрямлялись, и хромые ходили, и глухие слышали, и слепые видели.
Однажды, после очередной встречи с Любушкой, я уже выходила из ворот Казанского монастыря, как вдруг услышала, что бежит за мной Любушкина келейница: «Мать Евпраксия! Мать Евпраксия! Иди скорее, Любушка зовет. Говорит, догони ее и проси — у нее две лошади есть».
А лошадей-то у нас в монастыре нет. Был когда-то Орлик, но его давно убили, от него в овраге нашли одни копыта. Есть два трактора, но это вряд ли, да и жалко их отдавать. Но если Любушка говорит, что лошади есть, значит, они есть. И вдруг вспомнила — год тому назад отец Олег из Ржева позвонил нам и предложил подарить двух лошадей. А мы его попросили подержать их у себя, пока не построим конюшню, и благополучно обо всем забыли. «Звоните, — говорю игумении Феодоре, — во Ржев, там наши лошади».
Позвонили. Действительно, живут там наши лошади и ждут. «А мне все равно, — отвечает отец Олег, — кому дарить лошадей, вам или в Волочек. Присылайте машину». И поехали эти две лошадки к Любушке, и перепахали весь монастырь. То-то все там у них растет, как на Украине, и словно не несколько сестер в монастыре, а сто человек, и все на грядках.
Зато стало понятно значение любого обещания: слово сказано, и на Небесах записано, и это уже не твое, а тому принадлежит, кому здесь обещано. Вот так «Господь намерения целует».
Помню ее в храме — в домовой церкви Казанского монастыря, всегда у Казанской иконы. Помню, как подолгу стояла она у Чаши со Святыми Дарами и причащалась медленно-медленно, а батюшка с Чашей в руках терпеливо ждал, пока она что-то тихо лепетала, и как бы любовалась Святыми Дарами, и говорила с Ними на своем ангельском языке — это было что-то великое, непостижимое! Стоишь затаив дыхание и смотришь на нее издалека, и благодаришь Господа, что сподобил тебя быть свидетелем этого чуда.
Потом она заболела.
Помню, как она грелась в келье возле печки — то спиной, то боком, то животом прислонится к теплой стене большой белой вышневолоцкой печки — печки там особенные, таких я больше нигде не видела.
— Надо что-то делать, Любушка! Может, я вам хороших врачей привезу?
А она вдруг отошла от меня, встала в левом углу комнаты, лицом к стене:
— Не вози ко мне мужиков, у меня Яков есть!
Любушке становилось все хуже и хуже. Первого сентября мы узнали, что Любушка наша лежит в 4-й городской больнице после тяжелейшей полостной операции. Врача, который ее оперировал, звали Яков.
Рассказывали, что к нему даже страшно было подойти после операции, он очень переживал, был весь белый как полотно — ведь Любушка попала на операционный стол только через три недели после того, как у нее случился заворот кишок, в животе было что-то ужасное, кишки уже лопались, начинался перитонит.
Батюшка сразу отправил к ней своих духовных чад, они на следующий день были уже в Твери, и мы поехали в больницу. Нас пустили в реанимацию, архимандрит Ефрем причастил там блаженную Любушку и отслужил водосвятный молебен.
А потом потянулись мучительные дни ее тяжкой болезни. Тверские сестры дежурили возле нее и делали все, что могли. Так Господь сподобил нас, недостойных, немного послужить Любушке хотя бы в последние дни ее земной жизни.
Помню, как через два-три дня доктор сказал: «Ну вот и все, кишечник остановился, это конец!» И мы с игуменией Иулианией на ночь глядя поехали в Лавру просить святых молитв нашего старца. Но вечером нам уже ничего не удалось ему сообщить, сколько ни ходили мы возле проходной, а когда рано утром оказались у него в приемной, сразу услышали: «Две монашки под окном пели поздно вечерком». И дал нам бутылочку с маслом от тридцати святынь, с очень сильным ароматом розового масла, чтобы мы растерли им Любушке все тело.
Когда мы днем вернулись в больницу, врач сразу сказал нам, что произошло невероятное — ночью у Любушки заработал прооперированный кишечник. Она и выглядела уже по-другому. Накануне была совсем бледная, осунувшееся измученное лицо, заострившийся нос, а тут — щеки розовые, лицо опять округлилось.
В палате у Любушки была игумения Феофания, настоятельница Московского Покровского монастыря. Святейший послал ее проведать Любушку, передал, что вынимает за нее частицу. И вот мы с пением Трисвятого (втроем пели!) бережно помазали Любушку, всю, с ног до головы, батюшкиным розовым маслом, и, когда я помазала ей лицо, она тихо сказала: «Хватит». А мы так и не понимали тогда, что происходит, все надеялись на исцеление. И все очевидные указания на ее неизбежную скорую смерть были закрыты, мы их не видели — или не хотели видеть. Одна была цель — что-то сделать, чтобы она еще пожила. Вот так бывает закрыто зрение — на очевидные, казалось бы, вещи.
Между тем наши монастырские дела все-таки продолжались. И именно в эти дни мы вдруг узнали, что хозяйка дома, купленного нами возле монастыря в прошлом году за 20 миллионов рублей (а тогда вместо тысяч были миллионы), вовсе и не собирается никуда уезжать, пока мы не принесем ей еще 20. Потому что дом на острове Залит, куда она хочет переехать к отцу Николаю, стоит ровно 40.
Надо было что-то решать, денег у нас никаких не было, да и с какой стати! То, что мы у нее купили, не стоило и двадцати, и те насобирали каким-то чудом. И мы заодно спросили у батюшки, когда он давал нам для Любушки бутылочку с розовым маслом, как же нам быть. «А вы поезжайте на Залит, к отцу Николаю. Как он скажет, так и поступайте. И попросите его помолиться о Любушке, может, она еще поживет». Из больницы мы поехали на вокзал и на следующее утро были уже в Пскове. Вот и речная заводь, откуда мы поплывем на остров Залит — легендарное место, о котором мне еще лет 10 тому назад много рассказывал отец Алексей Царенков, да еще и приговаривал: «Кто без благословения туда поплывет, может и утонуть. Бывали такие случаи».
Благословение у нас было. Но мотобот, в который мы уселись, оказался в воде по самые кромки бортов, а тут еще волнение поднялось на озере, как только мы выплыли из тихой реки. Озеро огромное, другого берега не видать, так и называют его — Псковское море.
«Не шевелитесь. Мотобот переполнен», — отчетливо произнес моторист. Вот уж пришлось помолиться святителю Николаю! Было очень страшно, но с Божьей помощью доплыли, и все пассажиры мотобота быстро пошли в одном направлении, а мы поспешили за ними и вскоре оказались во дворе дома отца Николая. Помню этот двор, вытоптанный и утрамбованный сот-нями ног до состояния асфальта — ни травинки, одни деревца. Стоим и ждем.
И вот открывается дверь. Точнее, приот-крывается. Выглядывает батюшка, отец Николай, обводит нас взглядом: «Здравствуйте, мои дорогие! Ну, Ангела Хранителя вам на дорогу!» И скрывается за дверью.
И что же теперь делать? Это все?
А через какое-то время снова открылась старая крашеная дверь, и батюшка вышел на крыльцо. В одной руке у него был прозрачный пенициллиновый пузырек с маслом, а в другой — большая разогнутая канцелярская скрепка. И запел:
Прошел мой век как день вчерашний,
Как сон промчалась жизнь моя!
И двери смерти страшно тяжки
Уж недалеко от меня.
Вы простите, вы простите,
Друг и ближний человек,
Меня грешнаго помяните,
Ухожу от вас пока не навек!
Говорят, что иногда батюшка пел эту песню со словами: «Ухожу от вас навек», и тогда все начинали плакать, а он говорил: «Ну ладно-ладно, пока не навек».
Тут мы испугались, что сейчас он снова уйдет и закроет дверь, и я как-то дерзко сразу к нему подошла, уже без очереди. Поняла по его лицу, что это его покоробило, сама сразу смутилась и стала просить прощения за свою выходку, но услышала: «Ну, говори, что у тебя!»
Сначала я попросила его святых молитв о блаженной Любушке. А он ответил: «Это уже не мой вопрос». И опять я сразу ничего не поняла — все надеялась, что она еще поживет. Потом спросила, как быть с деньгами за дом, и услышала: «Ну, добавьте, добавьте. Пусть она купит домок-то». — «Благословите, — говорю, — батюшка, просим Ваших святых молитв, чтобы это получилось, ведь денег у нас совсем нет!»
У меня в руках был еще список вопросов. Он взял записку, но читать не стал, сложил ее пополам и перекрестил: «Ну что, я же вам все уже сказал, а с этим пусть все будет так, как вы хотите! Езжайте, езжайте, не задерживайтесь, а то опоздаете!» — проводил нас старец и перед этим внимательно помазал скрепкой из флакончика.
Времени до отправления мотобота оставалось еще несколько часов, он отплывал от пристани в 3 часа дня. И мы зашли к батюшкиной келейнице, с которой были хорошо знакомы, на чашку чая — решили, что все успеем. Когда мы с ней в половине третьего не спеша подошли к пристани, то увидели наш мотобот где-то вдали, в волнах Псковского озера. Он удалялся. Делать было нечего. По берегу бродили два лодочника. Оба были навеселе. Мы выбрали наименее пьяного, и он смело поплыл наперерез волнам. Они становились все выше и выше, а я еще не забыла рассказ отца Алексия про то, что бывает с теми, кто по этому озеру плывет без благословения.
Но ничего с нами не случилось, и мы вернулись в Тверь.
А потом Любушка объявила голодовку. В воскресенье она отказалась от всех лекарств, отталкивала всех людей и наотрез отказалась есть, пока ее не отвезут в Казанский монастырь. И только повторяла: «Поедем домой!»
«Как врач, я не имею на это права, но, как христианин, я не могу поступить иначе. Она все сделала для того, чтобы мы были вынуждены ее отпустить в монастырь», — сказал нам ее доктор Иаков, когда давал разрешение везти Любушку в родную обитель. Все это время он дежурил около нее по ночам и в воскресенье тоже приехал в больницу. Пока решали, как быть, игумения София еще раз помазала все измученное Любушкино тело батюшкиным розовым маслом.
Сообщили в Вышний Волочек. Матушка Феодора тут же отправила в Тверь микроавтобус, а доктор позвонил своему другу, просто поделиться с ним происходящим. Друг в это время ехал на машине в Шереметьево — у него был билет в Испанию. Другом был тот самый раб Божий Владимир, который построил стену во- круг Казанского монастыря. Он все выслушал и положил трубку. Потом подумал: «Какая Испания? Любушка умирает!» Развернулся и полетел в Тверь на своем «шестисотом» мерседесе.
Пока мы с игуменией Иулианией и суздальской игуменией Софией разбирались, как же довезти Любушку до Волочка, черный мерседес уже остановился у дверей больницы. На заднем сиденье постелили Любушке постель. «Сколько градусов установить? 23?» — и Любушку, осторожно уложив, отправили в последнее ее земное путешествие.
Сначала она чуть не плакала — «Поеду домой, поеду домой!» — как будто боялась, что ее отвезут в другое место, но на полпути к Волочку успокоилась и стала широко креститься и молиться за доктора Иакова.
Когда мы на суздальской «Оке» добрались, наконец, до Вышнего Волочка, Любушка уже полулежала в белой горе подушек на своей кровати и, улыбаясь, тихо пела тропарь «Боголюбивой», смотря в окно, из которого был виден храм Боголюбивой иконы Царицы Небесной. Возле нее сестры пели ее любимые песнопения, а мы стояли в дверях и молчали.
— Ничего, все будет хорошо, все обойдется!
— Любушка, у кого?
— У Любахи.
А на пятый день Любушка умерла. Это случилось 11 сентября 1997 года, в четверг. В день Усекновения Главы Иоанна Крестителя.
Говорят, все блаженные — Ивановны. А Любушка и была Ивановна, Любовь Ивановна Лазарева.
13 сентября были похороны. Отпевали ее в храме Иоанна Кронштадтского. Два хора, один коломенский, другой — шартомский. Я почти ничего не помню — ни сил, ни горя, казалось, все остановилось.
Мы шли по монастырю за гробом, много настоятельниц, с цветами.
Отец Василий Швец чудом там оказался. Мимо ехал — дай, думает, загляну к Любушке. Вот и заглянул. Отпевал архимандрит Никон. Как-то все спокойно было, чинно, по порядку. Только очень было нужно, чтобы она еще пожила, а не получилось.
Похоронили Любушку возле алтаря Казанского собора. День был пасмурный, но солнце пробилось сквозь тучи, когда начали служить литию у гроба, возле могилы. Многие видели, как солнце играло.
Надо, наверное, рассказать еще о том, что в храме я как-то оказалась вдруг у самого гроба и, ухватившись за него, все говорила с ней, как с живой, и еще попросила помочь нам выполнить благословение — найти эти 10 миллионов. Больше не нужно — дом на острове теперь стоит не 40, а 35. А еще 5 мы наберем, наверное, финскими марками — матушкина мама приезжала недавно из Финляндии и привезла финские марки еще примерно на 5. Попросила у нее прощения, да и забыла о своей просьбе.
На следующий день было воскресенье. Литургия в нашем пустынном монастыре — в храме никого, кроме нескольких сестер, холодно и бесприютно как-то. И вдруг появляется человек, которого я увидела тогда второй раз в жизни. В первый свой приезд он совершенно случайно оказался у нас — заблудился. Познакомился с нами, осмотрел собор, да и уехал сразу. «Я вчера вечером сидел у телевизора и вдруг подумал — зима приближается, надо им помочь. Вот возьмите!» — и протянул мне упакованную крест-накрест пачку. На упаковке написано: «10 млн». А одиннадцатый он положил в ящик для пожертвований и сразу уехал. Потом мы узнали, что это его манера. И что это были последние его большие деньги. Только через несколько лет приручили мы его наконец оставаться у нас иногда на трапезу.
Вечером, уже в Твери, мы посчитали фин- ские марки — их оказалось, конечно, не на пять миллионов, а на четыре — ведь 11 у нас уже было. И мы успели, с Божьей помощью, отправить нашу соседку на Залит с последним паромом.
В прошлом году 11 сентября мы встретились в Вышнем Волочке с бывшей Любушкиной келейницей Раисой. Она очень изменилась, из крепкой и властной превратилась в худенькую и тихую. Мы вместе поехали с ней в Тверь, и она по дороге рассказывала мне о Любушке.
Любушка родилась в 1912 году, примерно в 40 км от Калуги. Отец Любушки был церковным старостой. В семье у них было шестеро детей. Братьев ее звали: Николай, Алексей, Василий, Петр и Павел. У Любушки были четыре тети, все очень благочестивые — «вековые девы». Зимой они часто ездили в Оптину Пустынь молиться и брали с собой Любушку, а летом все занимались огородами.
Когда Любушке было пять лет, умерла ее мама. Отец умер, когда ей исполнилось двенадцать лет. После смерти отца Любушка переехала в Петербург к старшему брату Алексею. И, как сказала Раиса, по послушанию Матери Божией Казанской, Любушка начинает странствовать в землях вырицких. Где только она не жила — в подвалах, в срубах домов…
Тогда и сподобилась она дара прозорливости от Господа. А во время войны Любушка ушла пешком в Краснодарский край, там она тоже странствовала. «Почти всегда, — вспоминает Раиса, — раздетая, в рваненьком. Ведь все, что привозили ей, шло в монастыри, в храмы. И по молитвам ее Господь исцелял смертельные болезни. Вот я — показала она на себя, — перед вами живой пример». Раиса была смертельно больна, когда познакомилась с Любушкой. Господь исполнял любую просьбу Любушки. Она сидела и молилась, вымаливала каждого человека. В Сусанино, напротив ее дома, жили немолодые люди, они выпивали. Любушка как- то стала просить у них кусочек хлеба, просила-просила, а они не дали. «Я хотела через кусочек хлебца помочь их душам спастись, — сказала она потом, — сказала бы: Господи, они мне дали хлебца, она мне дали булочку, прости их и спаси!»
Любушка всегда старалась быть в тех местах, где нужна была ее помощь. «Ой, надо, Раечка, нам с тобой в Питер поехать. Как там плохо! Там батюшки уходят. Я должна ему помочь» (это было время, когда сменился митрополит на Питерской кафедре).
О себе она как-то сказала: «Я, Любушка, нищая Христа ради».
Ботики у нее суконные, подошва тонкая, как газета. Я хоть травки туда напихаю, а она ее выбрасывает.
— Любонька, ну зачем ты так себя мучаешь?
— Нельзя. Боженька не услышит!
А когда вымолит чей-то грех, уже в лежку лежит.
В Шартоме Любушка как-то сидела на кровати и вспоминала по именам всю свою родню.
— А как же ты оказалась такая?
— А у меня, — отвечает, — по родству, по матери, очень благочестивый род. Четыре тети — вековые девы, возили меня в Оптину.
«Ой, Раечка! — как-то воскликнула она. — Если бы ты могла видеть, что делается!» Ей было открыто все, что делается в мире.
Однажды она вошла в Никольский собор и сказала: «Николай Чудотворец и Иоанн Кронштадтский, живые, ходят по храму».
Рассказывали, как один архимандрит в бытность свою диаконом во Владимирской области приехал в Казанский храм и попросил разрешения там послужить. Посмотрел он на Любушку — старенькая, маленькая: «Ничего я в ней не нахожу». Только подумал так, как вдруг увидел: Любушка стоит на воздухе, выше всех людей, и молится.
А одна девушка собиралась замуж, уже и свадьба была назначена. Но она успела приехать за благословением к Любушке, и что же она услышала? — «Ой, как хорошо в монастыре! Как хорошо!» Теперь эта девушка — игумения большого московского монастыря.
«Перед смертью Любушку в монастыре причащали три дня подряд. Уже пошли у нее по телу черные пятна. Вот она лежит и стонет, а все водит пальчиком по кроватке — молится! И вдруг — гляжу на нее — она лежит беленькая, вся сверкает, никаких пятен нет, смотрит в потолок и улыбается. Кожица вся натянулась, стала розовая — больше семнадцати-восемнадцати лет и не дашь!»
Много еще всего рассказывала тогда Раиса, но еще не время об этом писать, а может, и не надо.
Вспомнился мне еще рассказ матушки Вероники, полуторагодовалого сына которой исцелила Любушка.
Вскоре после блаженной кончины старицы матушка Вероника рассказала мне, как второго сентября 1997 года, вечером, пришла она на службу в Вознесенский собор в Твери и увидела нас с игуменией Иулианией у святых мощей владыки Фаддея. Был как раз канун памяти небесного покровителя владыки Фаддея — св. апостола Фаддея, и мы, конечно, как могли, молились у мощей о блаженной Любушке — как же иначе, если ей только что сделали операцию! Так вот, она ясно увидела, что стоим-то мы втроем, что между нами стоит сама блаженная Любушка!
Матушка Вероника, по ее словам, еще тогда очень удивлялась: «Ничего не понимаю — Любушка в храме, и никто к ней не подходит!» Но и сама на это не осмелилась, постояла в стороне, да и ушла домой, к детям. И только потом уже узнала, что Любушка в это время лежала в реанимации.
Недавно одна моя знакомая инокиня рассказала мне о своей поездке к блаженной Любушке.
«В начале февраля 1992 года я гостила в Пюхтицах и уже собиралась уезжать, но пюхтицкие сестры начали меня уговаривать остаться в монастыре. Я уже и не знала, что же мне делать. И вот несколько человек из них собрались в эти дни к блаженной Любушке в Сусанино и мне предложили поехать вместе с ними. Но неожиданно, как это часто бывает в монастырях, поездка их отменилась, и я поехала к Любушке одна, а сестры передали со мной приготовленные для нее сумки: там были молочные продукты и хлеб. Еще у меня были для Любушки письма от пюхтицких сестер.
В Пюхтицах говорили, что половина сестер в монастыре — отца Наума, а другая половина — отца Кирилла. “У тебя монашеское лицо, — сказала мне одна из сестер, — иди в монастырь. Тебе надо съездить к отцу Науму!” Она его очень уважала. Тогда я впервые услышала имя батюшки. Она же меня и отправила к Любушке.
Я доехала на автобусе до Ленинграда, а дальше на электричке до Сусанино. Отправили они меня рано утром, а приехала я в Сусанино, когда уже совсем стемнело. Нашла Любушкин дом — обычный деревянный дом за низеньким забором. Меня встретила женщина — Лукия Ивановна, и сразу провела в комнату. За круглым столом, ближе к окошку, сидели уже Любушкины гости. А Любушку я сразу не увидела — она была за перегородкой. Лукия Ивановна сказала Любушке, что пюхтицкие сестры передали ей продукты. Вышла Любушка — маленькая, худенькая. Мне запомнились ее руки — очень молодые — длинные тонкие пальчики, длинные ноготки. Любушка как начала плакать: “Зачем они мне все это принесли, у них у самих ничего нет! “ (А тогда у них еще все было.)
Потом сели за стол, и хозяйка говорила: “Ешь, Любушка, ешь!” — а она все плакала, пока мы ели. Было уже поздно, и нас сразу уложили спать. Меня определили на печку за перегородкой, напротив блаженной Любушки. Любушка сидела на своей кровати — кровать у нее была высокая, и Любушкины ножки не доставали до пола. Рядом иконный угол, книжки. Мы уже легли спать, а Любушка плакала и плакала. Я вся дрожу, а она плачет. Потом я уснула. Я запомнила, как она плакала: она кулачки складывала и кулачками терла глазки. Ночью я просыпалась, а она все плакала.
Я видела — у нее в чулках были камешки. Простые коричневые чулки, хлопчатобумажные. Она, сидя на кровати, наклонялась и залезала рукой в чулок, доставала камешки и раскладывала их на коленях — маленькие, гладенькие, как галька, размером с копеечную монетку. Она эти камешки клала за щеку или вынимала и складывала в чулок. В Иерусалиме есть одна монахиня, она подтвердила, что видела у Любушки этот чулок, эти камешки.
Утром я проснулась, когда все еще спали. Я сидела на печке, а Любушка уже стояла в красном углу с закрытым молитвословом в руках и водила пальчиком по обложке. Потом хозяйка сказала, что она все молитвы знает на память.
Любушкины гости решили все дела и уехали на электричке раньше меня, а я еще осталась — у меня ведь были письма от сестер, да и свои вопросы. Я зашла к Любушке за перегородку и сказала про письма, а Любушка благословила, чтобы я ей сама их прочитала. Она выслушала одно письмо, а остальные слушать не стала.
А потом я спросила у нее, поступать ли мне в монастырь или выходить замуж. “А ты сама-то как хочешь?” — спросила меня она. Я сказала, что хочу в монастырь. И сама удивилась, почему так ответила ей, ведь в то время у меня еще не было никакого твердого решения. Потом она спросила меня, кто я по профессии, и я сказала, что мне остались только выпускные экзамены в медучилище. “Будешь в Пюхтицах фельдшером!” А потом еще добавила: “Поезжай к отцу Науму, и что он скажет, то и сделаешь!” А я вовсе не знала, кто это такой и где я буду его искать, я же была тогда совсем невоцерковленным человеком.
И что интересно — все было решено, я больше ничего у Любушки и не спрашивала. Помню это движение — пальчиком по ладони. Она стояла маленькая, в платочке, и я стояла. В тот день она уже не плакала. Лукия Ивановна сказала мне, что накануне она весь вечер плакала, потом стала плакать за пюхтицких сестер. А потом, может, и меня оплакивала — такая жизнь у меня была…
Я шла и все думала — как же мне найти отца Наума?
Приехала на Карповку, к отцу Иоанну Кронштадтскому, приложиться к мощам, спустилась в подземную церковь и вдруг встретила там вчерашних Любушкиных гостей. “Ну, что она тебе сказала?” — спросили они. И, узнав, что меня благословили к отцу Науму, решили взять меня с собой — они как раз к нему и собирались ехать.
На следующий день было 5 февраля, у Любушки мы были 4-го. А 5-го — накануне Ксении блаженной — Любушкина гостья, матушка Татьяна, позвонила Клавдии Георгиевне, и мы поехали к ней домой. Она нас кормила вкусной геркулесовой кашей с брусникой. И много-много нам рассказывала о блаженных Петербурга, про Любушку, но я была еще невоцерковленная и почти ничего не могла запомнить. Клавдия Георгиевна подарила мне книжку про митрополита Николая (Ярушевича), духовной дочерью которого она была. (Она умерла недавно — в постриге схимонахиня Клавдия.) Позвонила по телефону, спросила, служит ли сегодня Святейший Патриарх на Смоленском кладбище, куда мы собирались вечером на службу. Сказали, что не служит. Но мы все равно поехали туда, и в 5 часов уже стояли на праздничной службе у блаженной Ксении, а после помазания нам нужно было торопиться на вокзал. Я взяла билет на поезд, который приходил в Москву через полчаса после того поезда, на котором уехали мои новые знакомые. Мы договорились, что они меня подождут немного, и мы вместе поедем в Лавру.
Батюшка еще принимал на старом месте, и мы сразу зашли в маленькую комнатушку втроем и ждали батюшку минут двадцать. Потом он пришел, и стал расспрашивать их о поезд-ке. “А это кто?” — увидел он меня. “У Любушки была!” — я опустилась на колени, и он начал меня исповедовать.
“Поезжай в Коломну, — благословил меня батюшка, — у матушки Ксении сегодня День Ангела. Надо что-то ей подарить! — И снял со стены какую-то картину: — Вот, ей и передашь!”
Когда я все исповедовала — а мне так было стыдно после этой исповеди! — он повернулся к матушке Татьяне и сказал: “Какая чистая, какая хорошая!” И мне еще больше стало стыдно за себя. Батюшка подарил мне Псалтирь большого формата в мягкой желтой обложке, потом достал из-под стола мешок, покопался в нем и подарил мне желтые четки из этого мешка. Я плакала, просила разрешения поехать домой (“Мама ждет!”), говорила, что мне нужно еще получить диплом, но батюшка поручил матушке Татьяне отвезти меня в Коломну: “У матушки спросишь, нужно ли тебе получать диплом”, — и дал мне еще маленькую книжечку — “Пятисотницу”. Так и началась тогда моя новая — монашеская — жизнь. Не все шло ровно и гладко, было о чем плакать Любушке, но никакой другой жизни для себя я теперь не хочу!»
Так закончила свой рассказ моя знакомая инокиня.
А еще мне рассказывали, что слышали как- то в Сусанино, как Любушка радостно говорила про игумению Ксению, что у нее в Коломне — «рассадник монастырей»: «Она их рассаживает, как капусту!»
Рассказ знакомой инокини о своей поездке в Сусанино помог мне вспомнить, когда же я действительно впервые увидела блаженную Любушку. Это было гораздо раньше, чем в тот наш приезд к ней со старостой Струнинской церкви. Я вспомнила один удивительный сон, который после этого рассказа показался мне еще более значимым.
Он приснился мне в самые первые годы моего знакомства с батюшкой Наумом. Однажды летом я поехала на дачу к своей сестре и, весь день провозившись на грядках, легла спать без вечерних молитв. Помню, уже засыпая, я словно увидела вдалеке батюшку, который как бы обличал меня за леность, но я все равно не встала и не открыла молитвослов. Следующий день закончился так же. Я прекрасно помнила строгий батюшкин вчерашний силуэт в монашеском облачении, но снова легла спать, не прочитав вечерние молитвы, и даже подумала, что, если надо, батюшка мне уже как следует приснится и все скажет, что мне нужно услышать. Вот тут и увидела я этот сон, который помню уже много-много лет. Очень большая комната — зал для свиданий с родственниками, из зала ведут двери, их много и все без ручек, как и полагается, потому что это сумасшедший дом. И небольшими группами стоят по залу люди, больные со своими родственниками, и я в одной из них. Батюшка — в полном облачении — подошел ко мне, я упала на колени и, обливаясь слезами, исповедовалась, а он, уже поднимая меня, снимая с моей бедной головы епитрахиль, сказал: «Ты живешь так, как будто никогда не умрешь! Тебе нужно класть много поклонов! Ну, все, некогда мне больше тут с тобой, видишь, сколько их еще!» — и показал на эти группы людей. «Вот иди к ней, она с тобой займется!» — и тут возле меня оказалась маленькая незнакомая старушка с ясным и молодым, круглым лицом. Она сказала мне: «Не можешь молиться по четкам — клади поклоны по камешкам, из кармана в карман перекладывай!» — и насыпала мне в протянутую ладонь горсть маленьких круглых камешков.
Я проснулась. Этот сон, как бывает в таких случаях, был ярче яви.
Днем я вернулась домой и все вспоминала этот сон. На кухне стоял стакан черной смородины. Ягоды были примерно такого же размера, как камушки, которые я видела во сне. Я насыпала такую же горсть смородины и посчитала ягоды в ладонях — их было ровно 200.
На следующее утро я уже была в Лавре. У батюшки, как всегда, сплошной стеной толпился народ во всех маленьких комнатках его старой приемной, а я все хотела рассказать ему этот сон и спросить, сколько же поклонов он благословит мне теперь класть. А он в дальней келье с кем-то тихо разговаривал, и вдруг я через головы стоящих передо мною десятков людей ясно услышала голос батюшки. Он обращался к стоящей перед ним на коленях девушке: «Будем считать, что ты теперь нареченная монахиня. Поклонов клади от тридцати до трехсот. Больше трехсот не нужно, а меньше тридцати — и спать не ложись!» И больше ничего уже не было слышно. Как-то стало понятно тогда, что старец таким образом ответил мне на мой вопрос. В тот день я так и не попала к батюшке, но ведь на самом деле очень даже попала — ответ на свой вопрос получила!
Вернулась я домой, и вечером пришел помысел: а почему это я решила, что батюшка мне ответил? Мало ли что услышала, он ведь не со мной разговаривал! И я на следующее утро опять поехала в Лавру. На этот раз батюшка подозвал меня к себе, и я с внутренним трепетом спросила его только о поклонах, не рассказав почему-то свой сон. А он ответил: «Я же тебе уже сказал. От тридцати до трехсот».
В тот же день я поехала в Москву к моей близкой подруге Светлане. Очень хотелось поделиться с ней тем, что произошло. Но не успела я еще начать свой рассказ, как она вдруг сама опередила меня: «Ты представляешь, какую удивительную вещь я сегодня прочитала?! Оказывается, существует древний иноческий способ молитвы — “по камушкам”!»
Так вот когда батюшка познакомил меня с блаженной Любушкой! Это была именно она!
Юродивая, нищая Христа ради, блаженная врачевательница наших больных и скорбящих душ, безумно забывающих о том, что каждый день может стать для них последним! Она плакала, пока мы смеялись, замерзала, пока мы загорали, постилась и молилась, пока мы ели и спали. Ослепшая от слез, вымаливала у Матери Божией нам время на покаяние, зрячая среди слепых.
По имени твоему и житие твое!
«Ой, Раечка, если бы ты могла видеть, что делается!»
Мы и теперь часто приезжаем в огромный Казанский монастырь к блаженной Любушке. В часовне, которая построена над Любушкиной могилой в монастыре, вскоре появилась вторая мраморная гробница. Это блаженная Мария, которая приехала из Оптиной умирать в Вышний Волочек со словами: «Поедем к Любушке!»
Приезжаем, поем панихиду и приникаем к холодному мрамору со своими бесконечными просьбами. А то и положим на белую гробницу помянники с именами «больных, слепых, сухих, чающих движения воды», и свято верим, что все наши просьбы и слезы она так же слышит и теперь, как и раньше, когда еще жила на земле рядом с нами.
Монахиня Фаддея (в миру Татьяна Ивановна Былинкина) – духовное чадо священномученика Фаддея Тверского.
Вот рассказ о первой встрече Татьяны Ивановны со святым архиепископом, помещенный в книге «Житие священномученика Фаддея, архиепископа Тверского» (Иером. Дамаскин (Орловский). Тверь, 1997):
— Почему вы не ходите в православный Вознесенский собор?
— Мне не нравится ваш Владыка.
— Да ведь он прозорливый.
— Прозорливый он или нет, я не знаю, но только мне больше нравит ся в соборе, у мощей святого Михаила Тверского.
Вечером в воскресенье она все же пришла в Вознесенский собор. Слу жил архиепископ Фаддей. Она долго рассматривала его, и все равно он ей не понравился. Между тем владыка пошел кадить храм, и у него погасла свеча, он подошел к Татьяне и мягко сказал: «Зажигайте мне свечу». «Не ужели он знает мои мысли?» — подумала она и решила сходить к владыке домой. На следующий день она подошла к его дому и постучалась.
— Кто там? — спросила Вера Васильевна.
— Мне хочется к Владыке.
— Сейчас я спрошу, — ответила Вера Васильевна. И затем, пройдя к архиепископу, сказала ему:
— Владыка святый, тут пришла девочка, которая около вашей кафедры стояла. В черной шапочке с розочками.
— Пусть войдет, — ответил архиепископ.
Татьяна вошла, взяла благословение, он показал ей, куда сесть, и спро сил:
— Ну, что скажешь?
Что она могла сказать? И она спросила:
— А как спасаться?
— Ну, как спасаться… Иисусову молитву надо читать. Псалтирь. Есть у тебя? Нет? — и он подал ей новую Псалтирь. — Это тебе.
Впоследствии архиепископ сказал Вере Васильевне: «Когда бы Таня ни пришла, ей не отказывайте. Она бедная. Кто бы у меня в это время ни был».
А у нее в то время были большие скорби. Как-то рано утром, до начала работы, Татьяна пришла к владыке рассказать о переживаемых ею несчастьях. Архиепископ выслушал, поговорил с нею, и она вдруг ощутила такую лю бовь ко всем и такое дружество, каких еще никогда не испытывала. А вскоре и сама причина скорбей молитвами владыки рассеялась. Вспоминая впослед ствии свое состояние, Татьяна уже было начала сомневаться — да не иску шение ли это? не прелесть ли? И пошла посоветоваться к Вере Васильевне. Та сказала: «А вы Владыке скажите». И открыла дверь к нему в комнату. Татьяна вошла, все рассказала Владыке, он выслушал ее и сказал: «Это сила действия Христова».
Старцем для Тани Былинкиной был Владыка Фаддей, духовниками в 30-е годы – протоиерей Иоанн Морошкин, в 50-е годы – иерей Иоанн Сазонов.
Монахиня Фаддея преставилась 22 февраля 1999 г. Похоронена в Вознесенском Оршине монастыре.
Тамара Беговатова. Когда она была молодая, пришла со своей подругой к владыке Фаддею и говорит: «Благословите, святый Владыко нас. Подруга моя хочет взять на себя подвиг юродства, а я – в рубище ходить». Владыка Фаддей улыбнулся, порадовался такому их стремлению служить Богу и говорит: «Не благословляю. Не то время». А когда Татьяна Ивановна хотела уйти в монастырь, он ей сказал: «И в миру можно спастись».
В последнее время, видя ее немощь, мы ей говорили: «Идите в монастырь, Вам же так тяжело в таком возрасте жить одной!» Она ответила: «Матушки Иулиания, Евпраксия и Лариса были у меня, предлагали. Но я не хочу обузой быть – я же старая, толку от меня никакого». – «Как никакого, вы же молиться будете!» Улыбнулась радостно и говорит: «Два раза предлагали, вот третий раз предложат, тогда соглашусь». Третий раз ей предложили уже постриг в больнице…
Когда клала сахар в чай, сама всем гостям раскладывала по 3 ложки и приговаривала: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь». По две ложки не разрешала класть.
У нее были сильные искушения от бесов. Однажды в тонком сне видит, как она заходит во вторую комнату, где у нее «красный угол», а вслед за ней входит какой-то человек, обхватывает ее голову руками, не дает повернуться. В комнате темно, только из двери, ведущей в кухню, падает через щель свет. Она слегка поворачивает голову и видит негра высокого роста, черная кожа блестит. Очень испугалась, начала читать «Живый в помощи…». Враг не отпускает. Татьяна Ивановна читает, а сама думает: Что же делать? Почему же молитва не действует?» Когда она закончила молитву и произнесла «Аминь», е отпустили, негр исчез. Татьяна Ивановна открыла глаза – сердце колотится, того гляди выскочит.
Татьяна Ивановна была большой молитвенницей и обладала даром покаяния. Для меня это открылось, когда она лежала в больнице. Надо было слышать, с каким чувством она произносит Иисусову молитву, — это был сердечный вопль о помиловании. Привыкнув, видимо, читать эту молитву по четкам, она взяла в руки шнур от лампы и, двигая правой рукой этот шнур, читала Иисусову молитву. «Го-с-по-ди, И-и-су-се Хри-сте, Сы-не Бо-жий, по-ми-луй мя, греш-ну-ю Тать-я-ну-у». Очень медленно, протяжно, с глубоким чувством, аж мурашки бегали по коже, как она читала.
Ночью она была в полузабытьи, призывала на помощь по очереди то Матерь Божию, то святителя Николая Чудотворца, то Владыку Фаддея, то Михаила Тверского, и ко всем обращалась с чувством.
Мы с Татьяной Самарцевой дежурили у ее постели, и мне подумалось: «А если она умрет? Где будем хоронить?» Татьяна Ивановна, до сих пор никак не реагировавшая на нас (мы даже не знали, узнает ли она нас), начала вдруг говорить: «Не хороните меня. Не хороните меня». Мы с Татьяной очень испугались. Как потом выяснилось, она думала о том же, что и я. А когда стали засыпать – очень клонило ко сну, Татьяна Ивановна подняла тревогу: «Молиться надо! Молиться надо!» Мы с Татьяной сразу проснулись, стали читать вслух Иисусову молитву. Татьяна Ивановна успокоилась, продолжала молиться.
Когда я была у Татьяны Ивановны последний раз, за две недели до ее кончины, это был праздник Новомучеников (второе воскресенье февраля), Татьяна Ивановна очень плохо себя чувствовала. Я начала говорить, что Татьяна Ивановна скоро поправится, а она, до этого ни разу не говорившая, не намекавшая о смерти, вдруг сказала: «Загостилась я. Пора домой».
Только еще однажды она коснулась этой темы. Примерно за год до смерти, она сказала: «Мне приснился сон, что я умру на Пасху» и очень внимательно и серьезно посмотрев мне в глаза: «Когда я умру, пусть меня похоронят так, чтобы хотя бы издалека был виден храм Божий». Я поняла это как ее наказ.
Удивительный был у нее дар утешения. У Маргаритиной дочки умер попугайчик, и девочка очень тяжело переживала это событие. По дороге к Татьяне Ивановне я пыталась ее утешить, но ничего не получилось. Меня поразило, как это удалось Татьяне Ивановне. Она очень-очень внимательно выслушала Светин рассказ о том, попугайчик умер, но при этом не сказала ни одного слова. Но в том, КАК она выслушала, было все: и сострадание, и участие, и утешение. Сама она была смертельно больна, но у нее хватало душевных сил для поддержания ближних.
Когда мы уходили от нее, она по обычаю несколько раз перекрестила нас большим крестом, весело улыбалась и говорила: «Птички мои!» Был зимний лунный вечер. Луна ярко освещала ее маленькую худенькую фигурку. Мне вдруг пришла такая мысль: «Поклонись ей в ноги, последний раз видишь». Но я этой мысли не последовала. А когда мы, возвращаясь от нее, проходили мимо Покровского храма, я вдруг резко остановилась и говорю: «Она старица!» До этого я к ней ходила просто как к боголюбивой старушке, но теперь меня как осенило, что это больше, чем обычная верующая бабушка. А обстановка у нее была очень и очень скромная. Однажды, за 1,5-2 года до смерти, к ней долго никто не приходил. У Татьяны Ивановны закончился хлеб и все продукты. Она болела, сил сходить самой в магазин уже не было. «Я, — говорит, — хотела выползти на дорогу и просить о помощи».
У Татьяны Ивановны было очень плохое зрение, но несмотря на это она все время читала с увеличительным стеклом. Читала много, писала письма, открытки подписывала. Линейку поставит и по одной букве пишет. Однажды она подписывала открытку отцу Артемию Владимирову: несколько строк писала два часа.
Татьяна Ивановна все делала очень тщательно. Посуду редко кому доверяла мыть. Посуда у нее была всегда такая чистая, какая у нас при хороших глазах и горячей воде не всегда бывает.
В Прощеное Воскресенье, накануне дня ее смерти, по окончании чина прощения действительно пели Пасхальные молитвы. После службы мы все собрались и поехали к Татьяне Ивановне. Видно было, что она угасает. Мы стояли у ее кровати и пели акафист Страстям Господним. Татьяна Ивановна никого не признавала, она уже находилась в духовном мире. Канон слушала внимательно. Подруги, дежурившие накануне, в субботу, рассказали мне, что она два раза четко произнесла: «Феодосий». Все присутствовавшие начали вслух перечислять: «Печерский», «Египетский», … Она молчала-молчала, потом твердо произнесла: « Черниговский». М. Фаддея очень его почитала. В воскресенье я попросила у одной рабы Божией кусочек фелони преподобного Феодосия Черниговского, привезла к ней. Татьяна Ивановна за весь этот день произнесла одно слово, а как только приложили к ней частицу фелони преподобного Феодосия, произнесла второе слово – «Феодосий». Мы все были поражены – как она узнала? Ведь у нее всегда был плохой слух, а после операции в последние дни она уже ни к кому не обращалась по имени.
У Татьяны Ивановны была очень острая, цепкая память. Она помнила мельчайшие подробности: какое блюдо стояло на столе, кто какое слово сказал, помнит жесты и мимику людей, хотя события происходили и 50, и 60 лет назад. Мы очень этому удивлялись.
Татьяна Ивановна – очень благородный человек, по-настоящему интеллигентный. Речь очень развита. Обращалась к нам на «Вы», соблюдала дистанцию в разговоре, не навязывалась со своим мнением, а если просили совета, часто говорила: «Что вы меня спрашиваете? Я самая грешная и недостойная». Я сначала думала, что Татьяна Ивановна говорит неправду – как она может быть такой? А когда она лежала в больнице и читала Иисусову молитву, я поняла, что она на самом деле себя такой считала.
Татьяна Ивановна рассказывала, как у нее обновилась совершенно темная икона.
Татьяна Ивановна очень любила свою крестницу Ирину. Она ее всегда очень ждала, но та приходила к ней редко – один раз в два года. Однажды я сказала, что Ирина приходила к нам в часовню. Татьяна Ивановна обрадовалась, что та жива-здорова и показала мне три шоколадки, припасенные ею для Ирины. Последнюю зиму Татьяна Ивановна очень беспокоилась за нее и мне раза три говорила, что хотела бы побывать в храме Иоанна Предтечи, так как слышала, что Ирина иногда туда ходит на службу. «Сама, — говорит, — я не дойду, а вот если бы в саночках довезли, я бы посмотрела в храме, может найду Ирину».
В комнате Татьяны Ивановны над кроватью висело фото Ирины в детстве. Неслучайно Татьяна Ивановна умерла не в воскресенье, когда пели Пасху, а в понедельник, потому что в понедельник пришла в больницу Ирина, которой все-таки сообщили о болезни Татьяны Ивановны. Господь, Которого Татьяна Ивановна, видно, просила, чтобы сподобил проститься с крестницей, послал ей пропавшую Ирину. Татьяна Ивановна умерла через 15 минут после прихода Ирины в палату – она ее все-таки дождалась и спокойно покинула грешную землю.
В последний момент, как рассказывали, глаза ее раскрылись, просветились, как будто что-то увидели, и больше она не вздохнула.
Когда ее хоронили, не было чувства горя, на душе была радость. Я удивлялась, почему нет горя, на душе светло и спокойно. Несколько дней ходила под таким впечатлением.
Татьяна Ивановна с великим почтением относилась ко всем священникам и монахам. Очень любила матушек Иулианию, Евпраксию и Ларису, очень благоговейно, с почтением о них отзывалась.
Судакова Раиса Андреевна вспоминает: «Один раз беседовали о чем-то с матушкой, и мысли у меня были такие: «Да что она понимает, старый человек». Она на меня посмотрела, но ничего не сказала. А при следующей встрече завели разговор. Она смотрит на меня и говорит: «Да что я понимаю, старый человек!»
Маргарита Конькова. Главное, что я вспоминаю о матушке – это огромная любовь ко всем, кто к ней приходил. Она всегда называла нас «милая Маргариточка», «милая Тонечка», «птички мои» и другими ласковыми словами. Она непременно сама накрывала на стол и всегда приберегала для гостей вкусные вещи, которые откуда-то доставала. На праздники варила свой необыкновенно вкусный рыбный суп. Ее любовь распространялась не только на нас, но и на всех людей, о которых она рассказывала.
Когда мы засиживались у нее допоздна, она выходила на улицу и, перекрестив нас, просила Матерь Божию и святителя Николая Чудотворца, чтобы мы благополучно добрались до дома. Однажды я шла домой пешком (трамваи уже не ходили), мне было очень страшно. Но все, кто попадался мне на встречу по дороге, за несколько метров до меня сворачивали в сторону, и я не встретилась ни с одним человеком.
Разговаривая с ней, всегда было ощущение, что она все про тебя знает. И если что-то не договоришь, или попытаешься как-то себя оправдать, то через несколько минут матушка скажет об этом, и ты понимаешь, что твои попытки были тщетны. Много раз она отвечала на мои вопросы, которые я не решалась произнести вслух. Однажды, когда мы пили чай, я подумала: «Какой вкусный у нее чай», а матушка улыбнулась и сказала: «Некоторые говорят, что у меня чай вкусный» и засмеялась, как девчонка.
Разглядывая фотографии, на одной из них я увидела матушку в белом апостольнике и подумала: «Может она тайная монахиня?» Она тут же мне ответила: «Нет, я не монахиня» и рассказала, что этот апостольник хранился у о. Иоанна и что она каялась на исповеди в том, что его надела.
Матушка Фаддея долго и интересно рассказывала о поездках в Псково-Печерский монастырь. Она там побывала 40 раз.
Она очень почитала царя-страстотерпца Николая и в особо тяжелые минуты жизни читала ему акафист. Однажды она сказала мне: «Я еще только заканчиваю читать, а то, о чем я прошу, уже исполняется».
Серафима Ивановна Лещева. Я сама лично не была у Татьяны Ивановны, но видела, с каким благоговением знающие ее люди подходили и разговаривали с этой согбенной старушкой.
Я видела, как знакомые мне женщины собирались навещать Татьяну Ивановну. Они шли к ней как к очень хорошему, любимому и в то же время великому человеку.
Они говорили, что Татьяна Ивановна настоящая молитвенница, живет очень скромно, так, что у нее не всегда бывает что поесть, и, хотя ей уже много лет, и она болеет, но полностью себя обслуживает.
Они были очень рады, Когда Татьяна Ивановна приняла постриг и стала монахиней Фаддеей. Они говорили, что по жизни она всегда была монахиней. Многим она помогала советами и молитвой как в духовной жизни, так и в житейских делах, поэтому к ней шли с благоговением и радостью.
Протоиерея Николая Васечко (1929 — 2012) можно без преувеличения назвать одним из самых замечательнейших и деятельных священнослужителей Тверской епархии второй половины XX – начала XXI столетия, человеком-легендой.
Отец Николай окончил в 1958 г. Московскую духовную академию со степенью кандидата богословия, в том же году был рукоположен в сан священника и начал своё служение на тверской земле — в г. Красный Холм, а в 1960 г. стал настоятелем Успенской церкви в с. Завидово. С утра он уезжал в села, где не было храмов, – крестил, исповедовал, причащал, отпевал. Удивительно, что это продолжалось годами, и никто не донес о его «незаконной религиозной деятельности». Удалось даже сделать капитальный ремонт в храме, и в 1968 году был освящен главный храмовый престол. Это было первое в Тверской епархии за несколько десятилетий освящение престола.
Потом было послушание секретаря епархии и настоятельство в единственном действующем калининском храме «Белая Троица», где несмотря на запреты звучало его пастырское слово.
В 1981-1989 годах отец Николай служит настоятелем Спасо-Кладбищенской церкви в Бежецке. Именно здесь он встретил Тысячелетие Крещения Руси и возрождение церковной жизни. Если до этого приходилось лишь спасать существующие храмы от закрытия и разрушения, то теперь стало возможным открывать церкви. Сколько их было открыто по инициативе о. Николая, сейчас даже невозможно определить (в их число входят Вознесенский Оршин монастырь, Ольгин монастырь, храмы в Тургиново, Пушкино, Застолбье, Эммаусе, Маслово, Щербинино, Васильевском, Никольском, Райке, на острове Божье дело, храм Троицы за Волгой в Твери и многие другие).
Протоиерей Николай принимал активное участие в подготовке письма с призывом открыть Киево-Печерскую Лавру — и Лавра стала действующей уже в дни празднования Тысячелетия Крещения Руси.
В 1989 г. он становится настоятелем первого вновь открытого храма г. Твери – церкви в честь иконы Казанской Божией Матери в поселке Власьево города Твери.
Невозможно переоценить заслуги отца Николая в возрождении церковной жизни, но его с полным правом следует назвать и выдающимся общественным деятелем. Он был частым гостем в учебных заведениях, на производстве, в воинских частях, живым словом приобщая к вечным духовным и культурным ценностям. Те же цели преследовала проводимая им еженедельная радиопередача «Спаси и сохрани». Горячий сторонник идеи единства славянских народов, он стал одним из инициаторов проведения в 1999 году крестного хода по водам Волги, Западной Двины и Днепра, эта традиция закрепилась, и до сих ежегодно освящается исток Волги, откуда берет свое начало Большой Волжский крестный ход.
Самым плодотворным итогом просветительской деятельности отца Николая следует признать открытие в 1997 году первой в России кафедры теологии в Тверском государственном университете, которую он и возглавил, воплотив свою мечту о соединении научного знания с богатствами духовной культуры христианства. При его непосредственном участии разработана специализация «Основы православной культуры в начальной школе».
Его многолетний труд на поприще священнического служения отмечен и многими наградами: всеми священническими наградами (до права служения с открытием Царских врат до «Отче наш» включительно), а также орденами св. князя Владимира III степени, преп. Сергия Радонежского III и II степени, св. князя Даниила Московского III степени, патриаршей грамотой.
Отец Николай воспитал более двух десятков молодых священников, его сын — протоиерей Валентин Васечко — штатный клирик храма иконы Божией Матери «Троеручица» в Орехово-Борисове, доцент кафедры систематического богословия и патрологии Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, заместитель председателя Учебного Комитета, член Межсоборного присутствия Русской Православной Церкви,
его дочь — Любовь Николаевна — вдова священника, замечательный регент и высококвалифицированный врач-кардиолог.
Вся жизнь протоиерея Николая Васечко, замечательного пастыря, пламенного молитвенника, истинного воина Христова, была образцом служения Богу, Русской Православной Церкви и людям.
