Монахиня Гавриила (Лилия Алексеевна Голубева) относится к тому поколению, чьи годы молодости называют «юностью, опаленной огнем». Гибель отца на фронте в первый же год войны, пребывание под одной крышей с фашистами в ежеминутном ожидании смерти, потеря крова, жизнь в землянке и на скотном дворе, холод, голод, труды непосильные, болезни, ледяная жестокость тех, от кого ожидала помощи… И при этом – неиссякаемое жизнелюбие, забота о ближних, сострадание к немощным, ответственейшее исполнение своей работы (а потом и послушаний) и ни тени осуждения или ропота, а лишь благодарение Богу за все.
Воспоминания монахини Гавриилы драгоценны еще и тем, что жила она в соседнем со Ржевом районе: «Неподалеку от нас была дорога – день и ночь шли немецкие войска с танками, бронетехникой, спецмашинами, и всё на Ржев», видела руины на месте города и внесла свой вклад в дело его восстановления. Зная о гибели более миллиона воинов в Ржевском котле, мать Гавриила очень скорбела, что может предаться забвению их память, поэтому, конечно, великим утешением стало для неё открытие неделю назад – 30 июня 2020 г. — Ржевского мемориала.
Многая и благая лета монахине Гаврииле, бодрости духа и сил телесных для несения молитвенного послушания!
***
Родилась я в 1928 году в деревне Рябцево Борисовского сельсовета Селижаровского района. Когда началась Великая Отечественная война, мне уже исполнилось тринадцать лет. Папа мой, Алексей Иовлевич, был взят на фронт. Защищая Родину от фашистов, погиб сразу же — в 1941 году под Брянском.
Вскоре нам в деревне объявили: «Немцы уже в Нелидове и в Оковцах. Когда они придут всех выгонят из деревни, куда побежите?» Надо было заранее что-то приготовить, где можно будет скрываться от фашистов. В Рябцеве у нас были большие колхозные сараи для сена, чтобы зимой прокормить сеном колхозный скот. Так вот, этот сенной сарай мужчины, которых оставалось только двое — остальные на фронте, разобрали по брёвнам. В лесу, далеко за деревней, выкопали громадную яму, сенной сарай там вновь собрали, засыпали землёй. Взрослым и мы, ребятишки, помогали. Получилась большая землянка, конечно же, без окон, оставили только вход.
Немцы въехали к нам в Рябцево на лошадях. Немецкие кони – тяжеловозы, холеные и очень большие, везли огромные пушки. Мы таких лошадей не видели! Наши русские жеребцы перед немецкими тяжеловозами просто лошадки. Увидев немцев, мы испугались и побежали в лес. В этот момент завязался бой, русские воины стали стрелять в немцев. Слава Богу, никто из мирных жителей не погиб, а немцы стреляли в нас, убегающих. Я хорошо помню, как они по нам стреляли. Мы, дети, знали в лесу одну ямку и в неё спрятались. Была в лесу ещё ямка, её выкопала многодетная семья. Сидим мы в этой ямке в темноте, просидели ночь. Потом тихонько перешли в сарай-землянку, по очереди зажигали керосиновую лампу, но вскоре керосин кончился. Ну что делать? Потихонечку пошли взрослые в деревню за спрятанным керосином. Он хранился в бутылочках, и прикапывали его в землю. Ели только одни припасенные сухари. Из скатерти сшили мешок и в нём держали сухари. Но все-таки немцы нас заметили (правда, говорили, что это были финны), в руках они держали автоматы. Один стал на карауле, направив нас свой автомат, а другой искал у нас в узлах еду, но у нас кроме сухарей ничего не было. Не помню, сколько мы сидели в землянке. Немцы опять стали стрелять по деревне, и снаряды летели вдаль через лес. Коровушек-кормилиц мы прятали, были они привязаны в лесу. Потом кто-то сказал: «Деревня пустая — никого нет!» Вернулись в деревню, потом пришли русские военные, но их было немного. Потом — опять немцы, и русским пришлось сдаться в немецкий плен.
Дом наш был с большой комнатой и кухней. Немцы заняли нашу большую комнату, натаскали в неё сено, досочки положили, чтобы сено ногами не растаскивалось. Нас прогнали на печку, детей нас было трое, и мы вместе с мамой сидели на печке. Иногда с нами немцы разговаривали, показывали свои довоенные фотокарточки. Говорили, что у них тоже есть киндер, и они не хотят войны с русскими: «Гитлеру всё равно капут, ему не победить русских!» Угощали нас, деток, кусочками шоколада. С печки мы слезали, топили её, мама что-то готовила. Так с немцами мы всё и жили. Одни немцы уйдут, придут другие.
Город Старица, немецкая колона движется на Ржев
Неподалеку от нас была дорога – день и ночь шли немецкие войска с танками, бронетехникой, спецмашинами, и всё на Ржев. Шли через деревню Кошу. Эта деревня на одной стороне Волги, а наше Рябцево на другой. В деревне был комендант, и на комендатуре был плакат: «Если кто украдёт немецкое оружие – расстрел! За любое воровство наказание!» Потом немцы говорят: «Матка русска, пу-пу!» — то есть уходите, и подальше уходите от линии фронта. Нас всех зимой прогнали за 8 километров от нашей деревни. Двум многодетным семьям немцы дали лошадь, а мы пешком с саночками. Шли мы, везли в саночках братика-четырёхлеточку, мама постелила ему матрасик пустой без сена. Да коровушки с нами, они вязли в снегу, дороги нет, в ту деревню никто зимой не ходил. Остановились мы в двух деревнях -Давыдкино и Заболотино, это четыре километра от Оковец. Мы тогда ничего и не слышали про святой источник Оковецкой Божией Матери. Жили мы здесь 3-4 месяца, пока немцы не ушли. По всей округе горели деревни. Осталось нетронутой Давыдкино, потому что, как говорили, председатель колхоза был знаком с немцами.
Однажды мы слышим такой сильный стук прикладами в дверь, испугались и думаем: немцы пришли. Стоим, прощаемся друг с другом. Открываем дверь, и как помню, вижу звёздочки и белые светомаскировочные халаты – это были наши солдаты. Какое счастье! Они нам: «Только не плачьте, не плачьте! Немцы больше не придут!» Стали мы на другой день собираться в свою деревню. Вернулись домой в своё Рябцево, а сохранился в деревне только один дом, все остальные дома немцы сожгли…
Фашисты сжигают русскую деревню и издали наблюдают
Соседнее Борисово немцы не тронули, они боялись – там рядом был лес. В Рябцеве остался один старенький дедушка Михаил-инсультник, бывший мельник. Он уже ходить не мог, только чуть-чуть перешагивал, беспомощная его рука была подвязана. И куда его возьмешь, в какие саночки?! И его оставили в Рябцево. Когда мы вернулись в свою деревню, он уже не мог говорить. Он показывал, что кругом: «Пу-пу!» — и стрельба, и кругом всё горит. А сам дед Михаил всё плачет и говорит, говорит по-своему. Показывает, где у немца кокарда на фуражке, пытается рассказать, что пришёл к нему немецкий начальник: «Дед, уходи, будет пожар!» А дедушка Миша ему, плача: «Атю, атю!» Немец слушал, слушал деда, потом рукой махнул и ушёл. Чудом дом остался цел, немец пожалел дедушку Михаила. Потом в единственном его сохранившемся доме жило шесть семей. Старый скотный двор немцы сожгли. Сохранился только новый колхозный скотный двор, видимо, был сырой. В нём были загоны для скота, в хлеву мы и жили своей семьёй.
Мама моя всё переживала, что нет у нас ни одной иконы, всё ведь сгорело. Ходила она, искала по пожарищам и нашла часть сохранившейся от огня иконы. Сохранились ручка, ангельское крыло и часть туловища. Наверное, это было изображение Ангела, и мама была рада такой даже малой части иконочки. Как-то во время обеда у меня вылетело чёрное слово, мама как услышала, так и треснула меня в лоб деревянной ложкой. Ложка сломалась, я больше плохих слов никогда в жизни не говорила…
Наступила весна, надо копать, сажать. На всех — одна лопата, один топор. Семян для посева нет. Баня сгорела, мы все во вшах. Меня просят: «Поищи у меня вшей, побей их». Носили мы холщовые рубашки, чувствую: ползёт, ползёт вша. Ходили мы все в укусах. Спичек нет, соли нет, мыла нет, надеть нечего, дома сгорели с имуществом, а мы в валенках. Весна, снег тает, мокро, обуть нечего. Ходили мы босиком в любую погоду, от одних белых мух до других. Потом построили баньку, щёлоком стали мыться (щёлок – это золу заваривают крутым кипятком, процеживают, разбавляют ещё водой, чтобы не был едким).
Я одна в деревне осталась маленькая, всех остальных детей и подростков куда-то пристроили. Меня никакие родные не брали, так я и была всё в колхозе до 20 лет с женщинами. Потихоньку копали свой огородик, копали ночью. Днём Сталин не разрешал, днём надо было трудиться для социалистической державы. Кто-то дал нам семена, очистки картошки для посадки огорода. Коровушка боронила нам огород. Сами пили молоко и другим давали. Так мы поднимали колхоз. Два Рябцева, Большое и Малое, соединили, но никак не могли поднять колхоз, так всё и мучились. Хлебушек нам доставался второй сорт, первый сорт надо было отдавать в семфонд (фонд посевных семян – О. В.) и сохранять для будущих посевов. Сами кое-как перебивались, мучились, голодали. В начальную школу я ходила в своей деревне Рябцево, а общеобразовательная школа находилась в деревне Коша, на той стороне Волге, там я успела окончить я 5 классов.
Только выгнали фашистов из наших краев, и нас, четырнадцатилетних и старше подростков, даже без согласия родителей забрали на трудовой фронт. Помню, как мы оказались в Калинине на Речном вокзале. Нас, ребят, повели в городскую столовую, которая была открыта в церкви Успения Божией Матери в Отроче монастыре. Церковь была поругана, стены исписаны всякими словами. Когда я приехала в Тверь, лет двадцать назад, церковь, слава Богу, уже восстанавливали. Я была на службе в Успенском храме после его открытия. Батюшка там после службы объявил: «Давайте помолимся за тех людей, которые писали сквернословия на стенах нашей церкви».
В столовой нас, подростков, накормили и посадили на пароходик, который топился дровами. Нам не объявляли, куда нас везут. Плыли, мы плыли, потом плыли по какому-то каналу со шлюзами. Шлюзы открылись, и пароходик прыгнул — как с воздуха на воду. И наконец мы добрались до Весьегонска, только я потом узнала, что нас привезли в Весьегонск на большую железнодорожную станцию. На всех путях пыхтят паровозы. Подъехал за нами маленький паровичок с открытой платформой. Нас посадили на эту платформу, и поехали мы по узкоколейке в поселок Овинищи. Там нас поселили в деревянную двухэтажную школу. Иногда спали в сарае на душистом сене. Я была самая маленькая среди всей группы девочек, они все старше меня и знали всё, о чем я и не думала вовсе. Прожили сколько в Овинищах, не помню. Руководители объявили нам, что мы для армии будем делать лыжи. Старшие девочки возмутились: «Тут война, а мы должны какие-то лыжи делать? Мы уйдем отсюда». И решили они сбежать, нашли дорогу, по какой нам уходить, узнали, во сколько ночью паровичок едет в Весьегонск. А мы их слушали и, что они скажут, то и делали. И как-то ночью мы убежали, сели на паровичок и в темноте приехали на станцию Весьегонск. Состав стоит, нужно было пролезать под вагонами, чтобы попасть на перрон. С собой у меня был беленький тряпичный мешочек, в нем лежала две картофелинки. Стала подлезать, где соединяются вагоны, и мой мешочек как-то запутался в проводах, которые свисали из сцепки, а все девчонки быстро пролезают под составом и бегут на перрон. Я чудом вырвалась из этих проводов и только оказалась на перроне, как состав дернулся. Девчонки мне сказали идти на мост. Пошли на мост. С моста шла дорога на Красный Холм. Дорога, и вокруг неё лес. Чтобы нас всех вместе не забрали, мы разбежались врассыпную, кто куда. Я бегу-бегу, чтобы меня никто не догнал. Остальные девочки куда-то убежали. Ночь ночевала я одна в лесу. Утром проснулась и дальше пошла по дороге. Лес кончился, начались картофельные поля. Смотрю, большие девочки копают картошку. У них были спички, и они развели костёр, в нем пекли картошку. Я обрадовалась, подошла к ним и услышала: «Ты не наша, уходи от нас!». Осталась я одна и шла, и шла целыми днями к себе в родное Рябцево. Была война, и дорога была пустая: ни машин, ни людей, изредка кто на лошади за дровами в лес едет. Иногда меня на телеге по дороге подвозили. В лесу собирала я себе ягодок. На ночь меня, слава Богу, пускали ночевать и кормили, утром опять в путь домой. Прошла я Красный Холм, Бежецк. Мне говорили: «Бойся двуногих волков!» А я боялась леса. Шла я, шла и наконец пришла в Калинин, дошла до Речного вокзала. На нем был устроен базар – продают всякие тряпки, вещи. Толкучка, народу кругом! Встретила я на базаре свою знакомую девочку Верочку, обнялись. Буквально через пять минут в этой базарной толкучки мы потерялись. Кричу: «Вера! Вера!» Потеряла я Верочку и опять осталась одна. Стала я спрашивать людей: «Как мне идти на Селижарово?» – «Вот сейчас пойдете до Медного – 20 километров, а с Медного будете спрашивать, как дальше идти». Я 20 километров до Медного как на крыльях пролетела. Прибегаю в село Медное, кругом — военные и техника. Кто-то мне сказал: «В Медном сейчас войска Рокоссовского». Подхожу к мосту, а у входа на мост стоят часовые. Увидев часовых, я остановилась, представила, как сейчас меня спросят: «Девочка, где ваши документы?» Я этого боялась. Подошла к первому дому, что напротив моста, постучала, никто не открывает. Спустя некоторое время приходит тётенька: «Что ты здесь, девочка, сидишь?» – «Мне надо где-то переночевать». – «У нас есть военный штаб и дадут справочку. Со справкой в любой дом пустят ночевать. Здесь вы не сидите, вас заберут патрули». Про себя со страхом думаю: «Какая справка?» В темноте я ускользнула за дом к скотному двору. Спрятала свой беленький мешочек, чтобы меня не заметили — в темноте он светился белым пятном. Так и заснула, а проснулась от голосов, рядом смеялись девочки (праздник у них какой был?). Утром уже совсем проснулась, смотрю: по мосту свободно идут люди. Я тихонько подошла к мосту, свободно по нему прошла, никто меня не задержал. Так я и отправилась дальше на Селижарово. Вскоре меня по дороге нагнала маленькая бортовушка, она везла бочки. Остановилась машина: «Девочка, садись, мы тебя подвезем». Запрыгнула я в кузов, поехали. Бочки были незакрепленные, при каждом движении машины они туда-сюда переезжали, меня задевали – всю просто избили. Никогда не забуду этого путешествия с бочками! Потом я опять всё шла и шла, прошла Кувшиново и дошла до Селижарова. А от Селижарова до Коши всего 25 километров, и я дома. Вот радости!
С месяц всего я была дома, и нас, всех подростков, отправили в Сибирь, потому что туда эвакуировали все заводы и станки из Москвы. Для фронта, для победы в Сибири рабочие под натянутым брезентом в виде палаток собирали самолеты и танки:
Дни и ночи у мартеновских печей
Не смыкала наша Родина очей…
Мамочка мне на дорогу сшила из занавесок рубашечку с кружевцами. В Тюмени на станции продавали пирожки, и продавец уверяла, что они испечены из муки. Я соблазнилась и свою рубашку поменяла на базаре на пирожки. У пирожков тесто, оказалось, сделано было не из муки, а из картофеля, а начинка из варёной свеклы. Как мне стало обидно! И даже не захотела их доесть, пирожки оказались невкусными. Один мальчик, который с нами ехал, стащил гороховый жмых из товарного поезда. Жмых был очень твердый, и мы его по кусочку сосали. Ехали мы в вагонах для телят, в дороге для нас варили какой-то суп. Было два железнодорожных полотна – один для фронта, другой с фронта. Ехали до Омска 7 суток, за водой бегали, когда поезд стоял на больших остановках. Ехали очень долго, порой есть было нечего, нас спасал гороховый жмых. Наконец, мы приехали в Омск. Нас разместили в общежитии на четвертом этаже. Удобств, конечно, никаких, туалет на улице. Нас, подростков, стали водить по городу, искать работу, а нас не берут – малы мы были. Пятнадцатилетних берут на работу, нас, четырнадцатилетних, не берут. И все-таки нас взяли на 174-ый завод местного ремонтного училища 6 (это училище было при заводе). 174-ый завод выпускал танки и самолёты. Выдали нам фуфайки, из байкового одеяла сшитые, и шапки. Работали под руководством хорошего мастера. Начали мы работать, вытачивать гаечки, винтики. В тиски закручивали деталь, круглыми пилочками и плоскими пилками их выпиливали и формировали. Гаечки мы делали для сборочного цеха. В сборочном цехе уже собирали танки. Принесли два крюка, и мы должны были из них выточить ручки для плоскогубцев, а они – для связистов. Потом поселили нас в четырехэтажной школе в коридоре, в уголочке у нас стояли кровати. Дали каждому по хлопчатобумажному половичку, и на подушечку мы его накидывали. Удобств опять никаких, всё на улице. После работы ходили учиться в вечернюю школу.
У меня тогда начал болеть живот, до сих пор ни один врач не знает, что за болезнь со мной приключилась. В Омске три инфекционных больницы были тогда переполнены, и определили меня в детское туберкулезное отделение. Конечно, там я и туберкулез подхватила, и ещё два месяца лечилась от этой болезни сначала в больнице, потом в санатории. Чего я только не увидела в больнице! Стояло ведро с помоями, в нем плавал гнилой хлеб, и дедушка, который лечился, наверное, тоже от туберкулеза, вылавливал кусочки хлеба из помоев и ел. В больнице у меня было что-то совсем страшное с кишечником, так что я падала без сознания на пол. Меня подбирали, укладывали на кровать, давали что-то выпить. Потом меня сажали в кровати и направляли на меня кварцевые лучи. Осталась я жива, и меня из больницы выписали: «Лиля, можете ехать домой!»
Возвращаться домой было очень трудно. Билет-то мне выписали, доехали мы до станции Свердловск, и поезд остановился. Другие проходящие поезда не останавливались на этой станции, пролетали мимо. Кто-то посоветовал – купите проводнику хлебушка, и он вас пустит на переходную площадку между вагонами. Купили мы хлеб, и было страшно: кругом чужие люди, и меня могли оттолкнуть от поезда. Много было на вокзале восточного вида мужчин, они тоже ждали поезда, чтобы ехать на фронт защищать Родину. Слава Богу, меня никто не обидел. Билет я закомпостировала, а поезда не останавливаются. Вдруг один вагон в составе открылся, я забежала в вагон. Свой чемодан бросила в тамбуре, разулась и стою на чемодане — ноги мои были заморожены на перроне от долгого ожидания, и я почему-то думала, что так согреюсь. В тамбур вышли мужчины курить: «Девочка совсем замерзла, пустите ее в вагон». И я вошла в вагон, а в вагоне ехали люди из эвакуации. Немцы отступили от Москвы, и эвакуированные возвращались в Москву. Все купе были заняты людьми и их вещами, мне не к чему даже было прислониться. Я на корточках сидела на своем чемоданчике, пока не доехали до Москвы. Приехали в Москву, меня никуда не пускают — надо сначала в медсанпункт. Меня в нём быстро осмотрели и отпустили. Но теперь и в поезд до Калинина меня не сажают: «Девочка, тебе в детский вагон!» На вид я была совсем ребёнок. Слава Богу, меня все-таки посадили в вагон, и я доехала до Калинина, и добралась в конце концов до своего родного Рябцева.
Вернулась я из Омска домой и устроилась в колхозе на сплав леса по реке Волге. Строевой лес я на быке возила — 4 километра от делянки до сплавбазы. Пока бык вёз волокушу, я сидела на замороженных брёвнах. Старалась как можно больше волокуш на быке свезти с делянки на сплавбазу. Потом возила в Селижарово кирпичи — так я паспорт зарабатывала. Бегала босиком по ледяным доскам с тачкой, нагруженной кирпичом. Скользко, тачка с доски соскочит, завалиться на бок, вместе с ней и я падаю. Так работала голодной весь день, потом кто-нибудь мне даст горсточку семечек. От голода и холода у меня по телу пошли фурункулы. Тёплых вещей у меня не было, была полураздетая. Ноябрь месяц, заморозки, а я босиком с тачкой, нагруженной кирпичом. У некоторых девочек были шлёпки из автомобильных шин. На подошве были сделаны дырочки, в них вставлялась верёвка, и подошва крепко привязывалась к стопе. Их один дедушка делал из шин брошенной немецкой техники. Я попросила, чтобы мне тоже сделали такую подошву, но мне не сделали. Я страшно морозилась от такой работы, тело у меня стало всегда болеть. От боли до меня дотронуться было нельзя. Когда меня осмотрел врач, он сказал: «Вы навсегда застудили себе нервы и внутренние органы».
Ржев после освобождения от фашистов
В 1945 год я работала на реке Волге по сплаву деревьев, мне было всего 17 лет. Моим начальником был Иван Васильевич Березин. Он очень печалился и даже горько плакал: «Все время я рядом с опасностью: и лес валю, и бревна по реке сплавляю — и со мной ничего не случается. А моего единственного любимого сына убило на войне…» До войны сын его, Евгений, ученик десятого класса, на школьных вечерах играл на баяне… После кровопролитных боев город-герой Ржев мы отстояли. Надо срочно было восстанавливать его из руин. Мы сплавляли лес по Волге. Шлюз тогда закрыли в Селижарове, лес остался в траве на берегу. Рабочие этот лес должны были баграми скатывать в реку, чтобы он спускался по реке до Ржева.
В войну этот город был стёрт с лица земли. День Победы над фашистской Германией по всей России праздновался каждый год, в больших городах всегда с салютом, но только почему-то про наш Ржев не вспоминали (воспоминания записывались в начале 2018 г. – О. В.). Наша доблестная армия не могла освободить город Ржев от врага два года. Из этого леса, который мы сплавляли в Ржев, строили дома. Работая по сплаву леса, кто-то из рабочих нашёл обрез и кричит: «Иван Васильевич смотрите, я обрез нашёл!» Иван Васильевич ему кричит: «Стреляй, Илюха!» Илья выстрелил, пуля попала в нашего начальника Ивана Васильевича и убила его наповал. Дорогой наш Иван Васильевич упал… Я сняла платок и закрыла ему на шее смертельную рану. Платок потом так и не отстирался, потому что был ещё и с ржавчиной от пули…
***
Теперь я насельница Свято-Екатерининского монастыря. Матушка Игумения Иулиания благословила меня: «Оставайся в монастыре». Вскоре меня постригли в ангельский чин с именем Гавриила. Слава Богу! До монастыря, я всё плакала: «Некому меня похоронить!» — а теперь я спокойна, есть кому. Забот у меня теперь никаких нет.
Чувствую себя плохо, бывает, и упаду, тогда в келью меня несут. Боль меня не отпускает: то тут, то там. Но как бы я себя ни чувствовала, иногда буквально на коленях ползу в церковь читать помянники.
Слава Богу за всё!
Записала воспоминания Ольга Владычня
Использованы фотографии из архива Свято-Екатерининского монастыря, а также интернет-ресурсы.