16 октября 2023 г., в день памяти священномученика Дионисия Ареопагита, епископа Афинского, на 103-м году жизни отошла ко Господу старейшая насельница Вознесенского Оршина женского монастыря монахиня Ефрема (Синяева). С любовью и благодарностью вспоминают её оршинские сестры, те, кому посчастливилось каждый день общаться с этой удивительной душой, сумевшей пройти вековой путь жизни, ни на мгновенье не прилепляясь ни к чему земному, но всегда пребывая мыслию в Вечности.
* * *
Привезли в монастырь монахиню Ефрему, тогда еще Ангелину Антоновну, 10 февраля, в день память прп. Ефрема Новоторжского, которому она на протяжении всей жизни в Торжке около 70 лет каждый день читала акафист.
Было ей уже 92 года. Жила она в Торжке одна, образ жизни, по выражению отца Георгия, был подвижнический, аскетический. Вода из колонки была через дорогу, в магазин дойти трудно. «Что Вы кушали?» — «Картошечку, супчик». Похоже, что ела картошечку просто и картошечку с водичкой. В маленьком сыром доме топила печку, сколько сил хватало, двумя-тремя поленцами, тут же возле печки ложилась на скамеечки, с этих скамеечек она и упала, сломала ногу.
Её, конечно, опекали и соседи, и друзья. Ангелину Антоновну все знали по храму. Приносили кто хлеб, кто сосиски, кто воду. Она сама этого всего уже не могла сделать. Но бывало, сегодня придут, а завтра — нет.
Пролежала так у остывшей печки на полу дня два. Пришла Наташа, а Ангелина Антоновна лежит. Отвезли в больницу, сделали рентген, наложили гипс. Надо было забирать домой, требовался уход. А дома никого нет. Тогда Маргарита из Торжка организовала батюшек, чтобы судьбу ее как-то решить. Стали спрашивать, куда определить, и наша Матушка согласилась взять Ангелину Антоновну. Вот по доброте Матушки она сюда попала.
Привезли ее, занесли на носилках, положили. Она сначала была очень удручена: не знала, что это за монастырь, она никогда про него не слышала и не видела.
С первого дня Ангелину Антоновну окружили заботой и вниманием. По благословению Матушки всё купили и сделали так, чтобы ей было комфортно и удобно. Она была очень измождённая: косточки и кожа, но у нее была такая воля к жизни, такой жизненный багаж. Это мы пришли к вере после советского времени, кто раньше, кто позже, а она с этим родилась и никогда, ни при каких обстоятельствах не отходила от Церкви, не роптала, все горести переносила с твердой верой.
Полгода она в гипсе пролежала, а когда его сняли, она не могла даже сидеть, падала. Ей разрешили понемногу наступать на ножку, она цеплялась руками за ходунок, нагрузку на руки переносила и так стала ходить. Ходунок она из рук не выпускала, для нее он был просто спасеньем. Она держалась за этот ходунок. Сажаю её, она всё равно встаёт, у неё было такое рвение к жизни, она жила любовью к Господу, ей нужно было идти, бежать — бежать в храм. Одевала я двух старушек: мать Савватию и её. Пока я с мать Савватией вожусь, она уже не ждет, сама старается идти. Буквально летела в храм.
В храме она стала знакомиться с сестрами, узнавать их, спрашивала меня: «А это кто? А это кто?» Марсика (кота церковного) очень полюбила.
Постепенно Ангелина Антоновна поняла, что она в своём кругу, что здесь она на своём месте, что вокруг люди верующие и хотят ей добра. Все сёстры всегда здоровались и сердечно к ней относились. Таким уж образом Господь привёл Ангелину Антоновну в монастырь, у неё вторая жизнь началась. Так потихоньку и окрепла.
Как-то она опять упала. Врач Ксения заподозрила перелом, и повезли мать Ефрему на рентген. Привезли на снимок на каталке, оказалось, что перелома нет. Садится хирург записывать что-то, Ксения диктует ему что-то, а мать Ефрема с этой каталки слезает! Я говорю, чтобы подождала, а мать Ефрема: «Раз перелома нет, то надо идти». Пришлось мне подставлять ходунок, и она с этой каталки, можно сказать, спрыгнула — и, не глядя ни на кого, ни на что, с этим ходунком к выходу. Вдруг хирург увидел удаляющуюся спину нашей больной, из-за стола вскочил: «А она ходит?!!» 97 лет, на каталке привезли, он даже не думал, что она ходячая! Доктор побежал за ней, заглядывает в лицо, а мы говорим: «Да она ходит, просто боялись, что у неё перелом, и смещение будет». Он просто сражён был этим: «Вот бы её нашим мужикам показать, которые лежат там в палатах! Вот человек ходунок взял и ходит! Я всегда говорю им: ходите!»
В Торжке она молилась в Борисоглебском монастыре. Как она до него добиралась, я не знаю. Это довольно далеко от ее дома, чтобы в храм зайти, нужно преодолеть 29 ступеней. Я говорю: «Как вы ходили? Там же очень много ступеней!» Она говорит: «Да, 29 ступеней!» Держалась за перильца, ей кто-то помогал. И она упорно ходила.
Всегда говорила: «Не болтай!» Она так привыкла жить. Удивительный человек для нас — для меня и для других. Она была молодой несмотря на прожитые годы. Бабушки, которые были моложе её по годам, судили-рядили, кому по старшинству первому умирать, и, конечно, думали, что ей, а вышло наоборот. Господь вот так устроил.
Из её рассказов я поняла, насколько она была нестяжательным человеком. Ей неинтересно было, что там дома у неё осталось, какие вещи. Достаточно, что здесь она одета и накормлена. Только переживала, что бесплатно живёт и что у неё дома в Торжке остался гроб, просила его привезти. Гроб был очень большой, делал его ещё её свёкор. Привезти мы его не смогли, не смогли даже вынести из дровяника, где он стоял. Она очень сокрушалась и просила отца Георгия забрать гроб себе.
Рассказывала мать Ефрема, что на работу она ходила в одной и той же одежде. Как-то встретила своего бывшего сослуживца — прошло уже лет десять — а он говорит: «Ой, Ангелина, ты всё в той же кофточке!» Кофточка была дежурная, лето пришло — она её надела… Её это совершенно не интересовало. Во что её ни оденешь, в этом и идёт она в храм. Какая куртка ни попалась — ей всё равно, что на неё надели – неважно. Главное — она в храм идёт. Важно, что её утром и вечером повезут на службу. Она этим просто горела: в храм ей нужно было идти и служить Богу.
Много очень читала. До последнего дня, можно сказать, читала. И дневничок-календарь вела. Расчерчивала тетрадку и каждый день записывала, что-то помечала. Привезли её тетрадки, смотрю, что это за тетрадки: полностью исписанные, обложка голубая, и на ней с самого начала, с самого уголочка начинается запись, и до самой последней странички вся тетрадка исписана. Записи были из свт. Игнатия Брянчанинова, святоотеческих книг, акафисты. Тогда же ничего не было, а она где-то брала, и у неё было всё это от руки переписано. Эти тетрадки сохранились. Еще от неё привезли какие-то книги богослужебные начала XIX века. А ещё постельное бельё: два пододеяльничка. Они руками сшиты, руками! Это так умиляло. Вот такой она была человечек!
Постригать её должны были с мать Гавриилой в Рождественский пост. И она заболела прямо в этот день. Температура 39°. Постригать собирались не в келье, а в храме, и невозможно было с такой температурой её в храм отвести. Мать Гавриилу постригли, а она осталась. Потом Матушка хотела её постричь в конце поста, 4-го или 5-го января. Тогда заболел игумен Борис, который нас постригал. Не получилось Рождественским постом.
Настал Великий пост, и Ангелина мне как-то говорит утром: «Меня сегодня ночью постригали. Не знаю кто, какие-то монахи, такие большие, все в чёрном». Я тогда как-то сразу подумала про преподобного Ефрема, всегда он на иконах в чёрном монашеском одеянии, всегда в полный рост. Она говорит дальше: «Они столько у меня спрашивали! Ты сказала, что там ничего не спрашивают, что там ничего не надо говорить. Они у меня столько спрашивали! Давай мне катехизис!» Она всё сидела, изучала катехизис. Какие вопросы ей там задавали, она не помнила, конечно. Уже когда её назвали Ефремой, я подумала, что точно это прп. Ефрем её во сне постриг! У неё даже день рождения 23-го июня, а у Ефрема Новоторжского на следующий день праздник — 24-го июня. И не знал никто этих подробностей: что привезли её в день прп. Ефрема, что акафист она ему всю жизнь читала. Акафист прп. Ефрему, весь зачитанный, лежал всегда на её тумбочке.
Когда мать Ефрему постригли, она знала уже, что нужно читать, она тут же — там еще кто-то что-то делает, убирает — вслух стала читать Псалтирь. И так красиво, размеренно, четко. Все сразу притихли — она так хорошо читала Псалтирь, как настоящая псаломщица, правильно. Мне тогда часто давали читать Псалтирь на службах. Старалась читать, конечно, размеренно, четко… К ней подойду, она всё равно говорит: «Каша во рту!» Покритикует. Был случай такой: надо было причащаться утром, было уже поздно, а надо же всё прочитать, говорю: «Не будем читать сегодня, батюшке скажете, что не прочитали». — «Нет, нет, надо читать!» — запротестовала. Предложила в ушко плейер вставить, всё прослушать. Она долго не соглашалась, но, когда согласилась, всё равно взяла книгу и так напряженно следила, ни разу не отвлеклась. Когда закончилось, вытащила наушники и похвалила: «Ни одной ошибки не сделал».
Праздных слов она никогда не говорила. Ни в чем, что делалось вокруг, она не участвовала, она была выше всего этого. Речь у нее была очень правильная несмотря на возраст. Мама у неё была из семьи какой-то особой, дворянской, наверное. Училась она в Царском Селе. И у матери Ефремы речь была чистая, без лишних слов, как мы часто говорим. Из храма приходим, она подходит к иконам, даже не раздеваясь, и поёт тропарь праздника.
Как она молилась… Хотелось всё бросить, чтобы она не видела нашей возни по хозяйству, и встать рядом на молитву. Начинает акафист по-своему, как бы про себя, потом немножко вслух начинает петь или молитвы читать. Я так любила, когда она про себя «мурчит», можно сказать, и молится, молится. Не все слова даже можно было услышать, но интонация, размеренность… Было видно, как человек разговаривает с Богом. Так было это всё благодатно, так хорошо, но этого нужно было достичь. Такая спокойная молитва, именно разговор с Богом. К этому нужно прийти, чтобы не было никакой суеты. Сидит себе и молится. Как хорошо. Её невозможно было отвлечь, если она читает что-то, она только с Богом. Вы тут хоть что делайте.
Мать Ефрема была очень благодарным человеком. Она поняла, насколько важно, что она сюда попала, что её Господь в монастырь привёл. Из Торжка люди к ней сюда просто толпами приезжали чуть ли не каждый день. Её там любили и уважали, почитали. Она говорила приезжающим: «Да я здесь живу, как сыр в масле катаюсь». И была благодарна, что Матушка ей такую квартиру дала (так она свою келью называла). Бывало, меня ругала, когда из храма возвращались: «Ну что ты мне не напомнила? Я у Матушки благословилась и ушла, я опять не поблагодарила Матушку! Она столько для меня сделала! Ты меня толкай, чтобы я поблагодарила!»
Она была благодарна и Президенту Владимиру Владимировичу. Ей приходили на День Победы поздравления, которые всем присылают, кто войну пережил. В очередной раз 9 мая приносят поздравление, а она говорит: «Ну опять! Ну опять он мне прислал поздравление, а я ни разу его не поблагодарила! И там, в Торжке присылал, и тут он мне всё время присылает поздравления», — ей так хотелось поблагодарить. И вдруг в какой-то год прислали поздравление и с ним солдатский треугольничек, как в войну письма отправляли. Разлинован, сложен аккуратным треугольничком, и написано: «Москва, Кремль, Путину». Она прочитала поздравление, опять захотела поблагодарить, увидела этот треугольничек, спросила, что это. Я говорю, что, может, кто из ветеранов захочет написать или поблагодарить Президента и пошлёт ему. И тут пауза такая, шок такой, она смотрит и говорит: «Зря они это прислали. Я ведь напишу!» Говорю: «Хорошо, пишите. Только надо сначала на листке написать», — почерк у неё был уже старческий, ошибок не было, писала она очень грамотно, но почерк был особый «кудрявенький». Хотя руки у неё никогда не дрожали до последнего дня. Дала ей листок, и она стала писать. Недолго писала. Я стала читать и удивилась, настолько всё лаконично написано. А написала она вот что: «Я Вам очень благодарна, что Вы всегда меня поздравляете с Днём Победы. А сейчас я живу в монастыре, и наша Матушка игумения Евпраксия очень ценит Вашу работу и нас учит ценить. Мы всегда молимся о Вас и очень благодарны Вам». Матушка благословила отправить. Заклеили и отправили треугольничек солдатский. Пришёл ответ! Такой конверт, такая бумага гербовая: канцелярия Президента Российской Федерации… Благодарность ей. Она обрадовалась. Мы отдали в музей эту бумагу. А на следующий год пришло поздравление с Юбилеем, с 95-летием. Такая переписка была с Президентом. И со столетием её Владимир Владимирович поздравил.
Всегда, если кого-то поздравлять надо, открытку подписать, мать Ефрема составляла. Даже когда-то Матушке от всех старушек отдельную открытку написала. Матушка прочитала и удивилась красивому старинному слогу: «А кто это писал?»
Как-то был Крестный ход Волжский, и я повезла мать Ефрему на коляске на берег Орши его встречать. Всегда мощи или иконы везут, а я на этот раз совсем забегалась и забыла спросить, какую святыню сейчас будем принимать. Принесли, в храм поставили, она подходит прикладываться и говорит: «Да это наша икона с Михаило-Архангельского храма! Это икона преподобных Ефрема Новоторжского и Аркадия Новоторжского с мощевичком». Сразу её узнала.
Был у неё духовник отец Владислав Свешников, потом он в Москву уехал, а в Борисоглебском монастыре был духовником у неё иеромонах Гавриил, он три раза сюда к ней приезжал. Еще отец Георгий приезжал, отец Александр, а из Москвы ей звонил часто отец Сергий Рождественский. Они все в какое-то время служили в Торжке с ней, и они были еще в то время, как она говорила, «мальчишки», тогда еще ходили на клирос, и она их учила читать по-церковнославянски.
Мне кажется, что эти десять лет в монастыре был для неё очень утешительными. Столько испытаний она перенесла с самого детства, нелёгкая очень жизнь была, так они с мамой страдали, скитались, угла своего не имели. Господь о ней позаботился, привёл в монастырь, здесь она была в своей среде, здесь её любили, почитали, заботились о ней. Здесь она воспрянула духом, здесь храм рядом, здесь все на одном языке, как говорится, общаются. А про себя она только говорила: «Я такая худая». Плохая, значит. И переживала: «Вот батюшка пришёл, а я знаю, что я нагрешила, вот нагрешила, а батюшка пришёл, а я всё забыла!» Чем она могла нагрешить, с кровати не вставая… Она никого никогда не упрекнула. Сколько разных сестёр за ней ухаживало, никогда не упрекнула. Повернёшь её не так, она только глазки от боли зажмурит. Но чтобы она что-то сказала с упрёком или со злом, что что-то ей не так или не то дали. Никогда! Царство Небесное такому человечку! С неё только пример брать. И мне она дала очень много.
Конец жизни был у нее был достойный, она его заслужила, потому что ни на минуту она не оставляла Господа. Она была особенной, моложе духом многих из нас, хотя была самая старшая годами.
Когда она была еще Ангелиной, самой младшей в монастыре была тоже Ангелина, девочка Геля пяти лет. Когда на службу приходили, Ангелинка сразу бежала к Ангелине Антоновне, обнимет, постоит возле неё, а потом и в келью проводит. Две такие Ангелины были: самая старшая и самая младшая, 88 лет разницы.
Больно, конечно, что ушёл такой человек, жалко было смотреть, как она угасает. По немощи умерла. 13 октября я к ней приходила, она еще реагировала, хоть очень слабенькая была. Я ей говорю: «Завтра Покров Пресвятой Богородицы». И она рученьку тянет из-под одеяла, чтобы перекреститься. Ко лбу не донесла немножко, я ей помогла, она перекрестилась. Я ей чёточки дала, говорила, чтобы молилась за себя: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя, грешную…» Уже за себя, уже не за всех, а за себя только. Четки она уже не могла держать, конечно. А 14-го я пришла, она уже не реагировала, уже взгляд в сторону, и дыхание уже такое, особенное. Не один человек на моих глазах умирал, уже знаю это дыхание, такой темп дыхания, что идёт человек, на прямой дорожке уже идёт. 15-го пришёл батюшка, пособоровал, причастил Кровью. Она глотала еще с усилием, запила водичкой.
А 16 октября, в полшестого утра… Царство Небесное!
Долго мы будем вспоминать нашу мать Ефремочку. И мышление её особенное, и образ жизни, и поступки. Очень много можно было почерпнуть у неё.
Сокровище мы имели! Сейчас редко такие встречаются.
Любовью ко Господу жила. Всё остальное было для неё неважно.
